Этот несносный Ноготков - [11]

Глава одиннадцатая, в которой не удивляются лишь два человека

— Вообще-то, — сказал Алик, — на именины не приглашают. Друзья должны сами приходить. Я делаю исключение. Ты ребенок, и...

— Это кто ребенок? Да я старше тебя, Ушастик!

— Ха-ха, старше меня. Спорим, ты даже не помнишь своего дня рождения. — И Алик пристально посмотрел на Женьку.

— Да не смеши ты меня, — отмахнулся Кряков. — Ну так знай, что я родился в тысяча девятьсот... — На лице Женьки появилась совершенно глупая улыбка.

— Ну, жми дальше, — подбодрил Алик. — Точнее!

— Ничего не понимаю, — с испугом глядя на Алика, сознался Кряков. — Это ты, наверное, все это мне устроил, да?

— Что устроил? — невинно пожал плечами Ноготков.

— Ну, это... как его... Конечно! Я же хорошо помню, как ты заставил в клубе собаководства этого жадного дядьку...

— Ты знаешь, Женька, — задумчиво произнес Алик, — я и сам не знаю, как это получается. Ведь если об этом кому рассказать... Да что там, мне же никто, даже папа не поверит.

Когда я ему по правде все сказал насчет этой штуки, он даже хохотать стал.

— Все они такие, — покачал головой Женька. — Я один раз акварельными красками букет цветов изобразил, понимаешь, с натуры, а сестра моя Элеонора говорит: «Это ты с открытки срисовал через копировальную бумагу!» Я ей чуть не звезданул, да вовремя вспомнил, что она спортсменка — ядра толкает. Так с тех пор, поверишь, я уже к краскам не притрагивался.

— Вот-вот, — согласно кивнул головой Алик, — они думают, что если они постарше нас, то только им и надо верить. Ну, ничего, я им докажу, кому больше можно верить, вот посмотришь, Женька! Предлагаю пари, что через несколько дней вы все закачаетесь, когда кое-что узнаете обо мне! В обморок упадете!

— Что же ты собираешься отколоть? — с замиранием сердца поинтересовался Женька. — Какой-нибудь фокус-покус? Расскажи!

— Нет, Женька, пока об этом нельзя болтать, а то все лопнет. В общем, пока приходи сегодня к восьми на мой день рождения.

— Как ты думаешь, Ушастик, Боксика с собою я могу взять?

— Вообще-то было бы неплохо, Женька. Повозились бы с ним... Но знаешь, моя мама... И вообще шум поднимут — гигиена, санитария, антисанитария, блохи, лишай... А между прочим, я знаю одну мамину знакомую, так она стала у нас причесываться, а с нее таракан упал. Знаешь, они, оказывается, так быстро бегают! Ужас!

Откровенно говоря, некоторое время душу Елены Петровны точил червь сомненья: надо ли устраивать Алику именины, если учесть, что цифра 13 считается несчастливой? Когда же она решила посоветоваться по этому поводу с мужем, он спросил ее:

— Как? Разве Алику только тринадцать? Черт побери!

Елена Петровна обиделась и начала уже всхлипывать, однако Филипп Иванович успокоил ее, объяснив свою ошибку исключительно высоким интеллектом их ребенка, который в свои тринадцать лет рассуждает как четырнадцатиили даже семнадцатилетний.

После такого пояснения улыбка снова заиграла на лице Елены Петровны, и она заявила, что день рождения Алика гости запомнят на всю жизнь. Она и не подозревала, как была права.

Елена Петровна насчитала ровно десять гостей. Однако, сообразив, что вместе с Аликом и его родителями за стол сядут как раз тринадцать человек, она быстро скисла.

Пока хозяйка квартиры возилась на кухне вместе с Варварой Никаноровной, гости расселись на стульях, диванах, в креслах и завели, как обычно, непринужденный разговор.

Муж Варвары Никаноровны был тот самый Жора Брехунцов, который много лет назад передал ей любовную записку, подписанную коротко, но звонко: «Твой навсегда Жобре». В загсе Жора заявил, что из любви к невесте принимает ее фамилию, и это заставило Вареньку покраснеть до корней волос. Что же касается фамилии Брехунцов, то часть ее он взял в качестве псевдонима, став подписывать свои журналистские творения сочетанием начальных букв имени и фамилии — Г. Жобре. В редакции областной газеты, где Георгий Васильевич заведовал отделом культуры, науки и быта, нередко допытывались, не является ли он потомком Людовика Четырнадцатого. Георгий Васильевич всегда отвечал коротко и четко: «Я праправнук Александра Дюмаотца!» Иногда он добавлял: «Впрочем, это должно быть заметным хотя бы по стилю». Газетчики находили, что, живи Нарзанов сто лет назад во Франции, из-за своего стиля он мог бы угодить под нож гильотины. Однако тут же коллеги Георгия Васильевича признавали, что, наоборот, если бы такой гурман, как Дюма, пользовался услугами их редакционной столовки, он просто испустил бы дух, не говоря уже о попытке писать романы.

Праправнук Дюма-отца оживленно беседовал в гостиной с Филиппом Ивановичем, когда к ним подсел заведующий кафедрой хорового пения музучилища Андрей Кириллович Бемолин. Взглянув на него, Филипп Иванович произнес:

— Мне кажется, что мы с вами где-то встречались.

Не где-то, а на этом самом месте, — улыбнулся Бемолин. — У нас были разногласия по поводу Баха.

— Товарищи, товарищи! — зазвенел голос какойто женщины, и Филипп Иванович узнал жену Константина Степановича. — Давайте попросим Галину Алексеевну что-нибудь спеть нам. — И жена академика несколько раз хлопнула в ладоши.