Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [69]

Сорокаметровую дистанцию я преодолел легко. Незаметно проскользнул в умывальную. Окно выходило в глухую часть двора. Я распахнул его и выпрыгнул наружу. Неподалеку находилась уборная. Там и довелось скрываться более часа, пока в бараке закончилась процедура выискивания «дезертиров».

Увидя меня живым и невредимым, Логинов кинулся обнимать.

— Ты просто гениальный! Ловко улизнул.

Меня интересовали результаты налета эсэсовского врача.

— Увели человек двадцать безнадежных и пять здоровых, — сообщил Виктор. — Считай — всем им крышка. Безнадежных — в крематорий, здоровых — в рабочие команды.

Логинов умолк. Ему было тяжело говорить. Потом продолжал:

— В рабочих командах убивают десятками и сотнями. Слыхал про «лестницу смерти»? Это такая, брат, западня в каменоломне, не советую туда попадать. 186 ступенек в скале, уклон градусов пятьдесят. Взрывают гранит, и заключенные на горбу выносят по этой лестнице плиты наверх. Представь, подымается одновременно человек тридцать-сорок, у каждого на плечах игрушка весом в два с половиной-три пуда. Споткнется ведущий, обронит на нижних камень, и начинается мала-куча. Люди скатываются вниз, ломают руки и ноги, раскалывают головы. А эсэсовцы стоят и хохочут от удовольствия. Зрелище! Такого даже римские императоры не видели.

Виктор закашлялся.

— Не надо волноваться. Ляг и помолчи, — предложил я.

Однако Логинова нельзя было остановить. Сжимая костлявые кулаки, он долго грозился в окно, посылая на головы эсэсовцев проклятия.

Глава 27. Партийное собрание

— Я — Григоревский. Доктор Александр Григоревский. Ну, запомнил? — Саша положил мне руку на плечо: — А теперь докладывай, как ты скрылся от проверки. Право, здорово у тебя получилось! Мы уже всерьез забеспокоились, спрашивали Логинова. Виктор говорит: «Не успел нажить друга и уже потерял».

Мне хотелось многое сказать Саше. Но он приложил палец к губам: никаких излияний чувств, следуй за мной!

Мы подошли к столу, за которым, судя по белому халату, сидел врач. Он легко вскинул голову, из-под очков в роговой оправе на меня глядели внимательные и добрые карие глаза.

— Здравствуйте, Андрей! — запросто протянул он руку, точно мы были с детства неразлучные друзья.

— Это доктор Зденек Штых, — скороговоркой сообщил Григоревский.

Нас оставили наедине. Штых говорил по-чешски, вставляя иногда русское слово. Оглядывался, умолкал, к чему-то прислушивался.

— Майор, будешь работать санитаром, — предложил он. — Надо что-нибудь делать. Иначе может закончиться плохо, заберут в каменоломни. Согласен?

Я кивнул головой. Зденек Штых предупредил меня не вступать ни в какие конфликты с блоковым. Он из «зеленых», ненавидит русских и за малейший проступок жестоко избивает.

Итак — отныне я санитар. По сравнению с другими работами, моя немного легче, а главное — безопаснее. Но блоковый… Эта порода людей везде одинакова. Мы, заключенные, ненавидим их так же, как и эсэсовцев. Я до сих пор не забыл, как в Заксенхаузене двое верзил утопили Федора в бочке воды. Здесь, в санитарном лагере по углам бараков тоже стоят такие бочки, и когда я по утрам выношу из помещения трупы и встречаю «своего» блокового, мне становится не по себе. «Зеленому» ничего не стоит подсторожить человека и позабавиться над ним. Обязанности мои не сложны. Каждое утро обходим с напарником барак, стаскиваем с нар холодные, застывшие тела. За ночь трупы костенеют, и стоит больших трудов извлечь их. Они обязательно цепляются руками и ногами за стойки нар, словно не хотят уходить со своих привычных мест.

Штых и блоковый писарь живут в отдельной комнатушке. Закончив работу, стучусь к ним.

— Сколько сегодня? — спрашивает Штых.

— Пятьдесят два, доктор.

— Вчера было шестьдесят, — говорит он. — Пошло на уменьшение.

Писарь докладывает блоковому, тот эсэсовцу. В главной канцелярии списывают число умерших.

На первых порах я сильно расстраивался. Да, это почище Заксенхаузена. Одна ночь уносит десятки людей. И это только в одном бараке. Снились кошмары, я кричал во сне. Но со временем острота ощущений понемногу сгладилась. Врачи научили нести службу. Трупы мы складывали штабелями за бараком. Потом их отвозили в крематорий специальные команды.

— Кто этот Зденек? — однажды спросил я у Саши.

— Коммунист, — сказал Григоревский. — Был арестован вскоре после прихода немцев в Чехословакию. В Праге тогда было схвачено много коммунистов, рабочих и интеллигентов. Долго сидел в Пражской тюрьме. Суд приговорил его к заключению в концлагерь.

С Григоревским они настоящие друзья. А у меня с обоими врачами отличные отношения и полное доверие. Я ведь санитар, ближайший их помощник.

Учитывая, очевидно, мои старания, а скорее под влиянием Зденека Штыха, блоковый разрешил выдавать мне на обед лишнюю порцию супа. Я настолько окреп, что взбираюсь на третий этаж нар без посторонней помощи. Ложусь и подолгу гляжу через окно. Сколько еще будет длиться война? Вот уже декабрь 1944 года, а ни с востока, ни с запада не слышно залпов орудий. На возвышенности белеют под снегом крыши бараков, а за ними торчит кирпичная труба крематория. Когда бы я ни глянул туда, над страшной трубой всегда стоит красный треугольник, и от этого труба напоминает горящую гигантскую свечу. Я долго лежу, присматриваясь, уменьшается пламя или нет. Но оно не только не уменьшается, а, наоборот, полыхает еще сильнее. Пока придет долгожданная свобода, сколько жертв еще сожрет это ненавистное чудовище!