Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [68]

В проходе между нарами медленно шел невысокий мужчина в белом халате, плотно облегавшем его фигуру. Он явно разыскивал кого-то. Остановится возле больного, скажет слово и торопится дальше. Подошел ко мне. Приподымаюсь на локтях и вижу черную курчавую голову. Как у всех нас, голова пробрита посередине, но волосы отросли, топорщатся ежиком.

— Пирогов?

— Да, — ответил я.

— Вставайте, пойдемте со мной. Только прошу живее.

Стараясь не шуметь, я быстро натягиваю на себя робу. Усиленно заколотилось сердце. Может, это и есть новые друзья?

За дверями барака глаза ослепила непроглядная тьма. Я остановился, чтобы разобраться, куда ставить ногу. Доктор потянул меня за руку.

— Смело ступайте, тут выбоин нет.

— Послушайте, — не выдержал я, — скажите хотя бы, как вас зовут?

— Зовите, как все: врач Саша. Впрочем, это не важно. Давайте лучше помолчим, говорят, молчание — золото.

В кромешной тьме мы добрались до соседнего барака. Те же трехэтажные нары, битком набитые людьми, тот же зловонный воздух. Врач уложил меня на свободное место внизу, молча стиснул мою руку.

Помещались здесь больные с различными заболеваниями, в том числе психическими.

Ночью меня разбудил шум. В проходе стоял долговязый немец и декламировал стихи Гете. Он неистово кричал, размахивал руками. Двое заключенных связали его и уложили на место.

— Вчера Шиллера читал, сегодня Гете, завтра, наверное, в программе будет Гейне… — послышалось рядом.

— Гейне у них запрещен, — подал я голос.

Говоривший уставился на меня.

— Вы русский? Очень приятно. Здесь больше немцы, французы, испанцы. Поболтать не с кем. У вас тоже ТБЦ?

Несмотря на сильную одышку, больной старался все время говорить. Мне казалось, что перебивать его нельзя, обидится. Рассказал про ночного декламатора. Фамилия его — Генрих Штрассель, он фельдфебель вермахта. Весь барак называет его сумасшедшим Генрихом. Приехал он к своей Гретхен на побывку с Восточного фронта и начал творить невообразимое: бродил по улицам, кукарекал петухом, называл себя Фридрихом Великим, Адольфа Гитлера объявил самозванцем. Его за шиворот да в психиатрическую больницу. А оттуда — в Маутхаузен.

Сделав глубокий вдох, мой новый знакомый продолжал еще тише:

— Мне кажется, этот Генрих себе на уме. Пусть объявят завтра об окончании войны, куда денется его сумасшествие. Вас как именовать? — неожиданно спросил он.

Я назвал себя.

— Рад познакомиться. Я — Виктор Логинов, старший лейтенант, родом из Москвы, до войны — художник. У вас тоже ТБЦ? — повторил он вопрос.

— Нет, я болен желудком.

— А у меня легкие. Живу благодаря товарищам. Два месяца прячусь тут, не знаю, сколько еще сумею продержаться. Таких, как я, долго не держат.

Уставший и обессилевший я уснул, так и не дослушав сбивчивую, лихорадочную речь Логинова. Он помог мне яснее определить свое положение. Скорее всего меня, как и этого парня, прячут здесь от газовой камеры. Видимо, доктор Саша и есть мой спаситель. О нем я теперь с благодарностью думаю каждую минуту.

Саша появился после обеда, бросил сверток на одеяло и приказал немедленно переодеться.

Разворачиваю узел — полосатые брюки, но лучше моих, довольно-таки потрепанных, и новая куртка. На ней отсутствуют эмблемы смертника: красная мишень и буква «К». И номер другой: 108478.

Об этой процедуре я уже слыхал во время пребывания в тюрьме и лагерях. Бывали случаи, когда свои люди переодевали смертников в одежду только что умерших и таким образом спасали их от гибели. Для лагерной стражи, прежде всего, важен не сам человек, а его номер.

После переодевания меня перевели на верхние нары. Вероятно, в этом тоже есть свой смысл. Когда эсэсовцы проверяют бараки, то прежде всего обращают внимание на нижние нары.

— Вам будут кое-что передавать, — шепнул Саша. — Принимайте, как должное. Я тоже буду наведываться.

От Саши приходят теперь каждый день. Логинову приносят двойные порции супа, мне — кусок хлеба, сигарету. Это — не считая положенного по норме. Недели через две я почувствовал, что ноги мои твердо упираются в землю, а голова прочно держится на шее. Какая ни есть пища, но она вдохнула в организм силы, дала питание сердцу и мозгу.

Для меня уже не является секретом причина моего внезапного перевода в санитарный лагерь. Сделали это русские, чешские и немецкие коммунисты-подпольщики. Сотни заключенных, которые числятся умершими, скрываются здесь.

Однажды Виктор Логинов, взглянув в окно, забеспокоился и попросил меня подойти.

— Гляди-ка, немецкий врач прет, — показал он. — А с ним польский профессор Чаплинский. Он — заключенный. Сейчас будут искать здоровых и тех, кто скрывается.

Следом за врачами шагали четверо эсэсовцев. Они остановились возле барака, стали закуривать. Среди больных началась суматоха. На Виктора напал кашель, он буквально надрывался, закрывая ладонью рот.

— Как же мне быть? — спросил я у него.

— Валяй под нары, — задыхаясь, проговорил Логинов. В дверях уже появились врачи. Послышалась команда строиться. Пятьсот человек, громыхая колодками, стонали, охали. Некоторые не могли подняться с нар, их силком подымали и ставили в строй.

Воспользовавшись суматохой, я спрятался под нарами и по-пластунски пополз в другой конец барака. Сюда доносились истошные крики блокового. Я знал: когда он закончит сгонять людей в главный проход, то обязательно начнет искать спрятавшихся. Поэтому мне нельзя терять времени.