Это все психосоматика! Как симптомы попадают из головы в тело и что делать, чтобы вылечиться - [99]
При этом я исследую вопрос, как пациент ощущал себя в тех обстоятельствах, о которых рассказывает, и что могло в тех связанных с отношениями эпизодах быть отвергаемым и подсознательным – то есть тем, чего не хватает для полноты картины. Я связываю прошлое с настоящим и, касаясь этого в разговоре, всегда учитываю, что одной лишь работы над прошлым недостаточно для эффективной помощи с прицелом на будущее.
Если человек выказывает обратную реакцию, мы говорим о контрпереносе. На этом мы можем особенно хорошо отследить, что все время задевает человека. Постепенно, по мере роста доверия и по мере того, как психические шаблоны все лучше доходят до сознания, терапевт и пациент могут начать говорить об этом.
Вольфганг, мужчина уже в летах, пришел ко мне с жалобами на тахикардию, бессонницу и сильную депрессию. После 20 часов психотерапевтической практики он вынул из кармана пиджака и сунул мне под нос визитку своего любимого охотничьего ресторана в Бранденбурге. «Вы мне очень помогаете, доктор Кугельштадт, – пояснил он, – и я хочу вас пригласить». Я был очень польщен. Такие моменты – лучшие в моей практике. Не потому, что мы на самом деле пойдем в ресторан, а потому, что мы вошли в контакт с миром желаний и потребностей пациента. В итоге Вольфганг был весьма недоволен тем, что я не бросился ему на шею от радости с предвкушением рагу из оленины, и навесил на меня ярлык неблагодарного сопляка. Дело принимало интересный оборот.
Этот танец с переступанием с одной ноги на другую, с переходом от реального события к пониманию эмоционального мира пациента, и есть ритм психотерапии. Мы хотим как можно больше танцевать, даже если пойдем вразнос. Только эмоционально активированный проблемный шаблон может быть в итоге изменен и адаптирован [151]. Мы с Вольфгангом были на правильном пути.
На следующем сеансе он рассказал мне: ему знакома эта ситуация отказа, и связана она у него с чувством, что он ни для кого не значим. Я спросил, откуда знакомо это чувство, из какого опыта. Вольфганг же ответил, что уже давно купил бы своему сыну Марселю квартиру – хватит уже ему жить в этой «халупе», – но тот же всегда поступает по-своему. «Немного похоже на то, как я отверг превосходное рагу из оленины?» – подметил я. И тут Вольфганг впервые при мне заплакал. Это был хороший знак, потому что ранее он вообще телесно не ощущал себя живым.
Далее в ходе терапии Вольфганг все ближе подходил к осознанию, что могло быть душевным фактором его заболевания: рядом со своим доминирующим и вспыльчивым отцом он всегда чувствовал себя бессильным и слабым. Не в силах больше переносить этого чувства, он подсознательно начал делать все для того, чтобы самому оказаться на позициях силы и диктовать другим, как они должны жить: где проживать, чем питаться и прочее. А поскольку Вольфганг абсолютно не желал быть таким, как отец, он маскировал свои порывы под заботу и считал себя щедрым благотворителем, которого никто ни в грош не ставит.
Когда Марсель решил съехать от отца, Вольфганг заболел, хотя сам не проводил параллели между этими событиями. Он бегал по врачам, проходил бесконечные обследования, но никаких физиологических отклонений они не выявили.
Во всех этих экскурсах, предпринимаемых пациентом вместе с психотерапевтом, залогом успеха является чувство, что он в надежных руках. В детстве мы все несем в себе потребность в защите, внимании, тактичной поддержке и сочувственном понимании. Педиатр и психоаналитик Джон Боулби [152] описал это в 1950 году в своей теории привязанности, которая позднее, помимо прочего, способствовала введению практики rooming-in – разрешению на проживание ухаживающего лица в больнице вместе с больным ребенком. Сегодня мы знаем, что в таких чрезвычайных ситуациях дети особенно нуждаются в одном из родителей, который чувствует эмоциональные состояния ребенка и умеет утешить и позаботиться.
Аналогично и психотерапевт – это опора для пациента. Только опираясь на такой надежный фундамент, возможно выспрашивать человека о болезненных для него и несостоявшихся отношениях и параллельно создавать новый, корректирующий опыт. Так что эта экзистенциальная практика состоит не в том, чтобы просто поговорить о проблемах, – тут происходит нечто большее.
Любая терапия выстраивается под конкретного пациента и развивается в рамках единственных в своем роде отношений между пациентом и врачом. При этом далеко не все пациенты несут в себе подсознательный конфликт, как в случае с Вольфгангом. Как я уже рассказывал в первой части книги, роль могут играть нарушения «Я»-функции, телесные заболевания или травмирующий опыт – и тогда лечение протекает несколько иначе.
Успех в группе
«О нет, только не группа!», – часто слышу я от пациентов, когда рассказываю им о возможных методах лечения. У групповой терапии плохая репутация, причем абсолютно незаслуженно, по крайней мере с точки зрения действенности лечения и перспективы его результата. Я уже давно и много работаю с психодинамической психотерапией в группах и верю в нее, а научные исследования подтверждают мою правоту [153].
