Это в сердце моем навсегда - [16]

Мужики окружили подъехавшую подводу, поздоровались с Василием. Ефим Табаков, похлопывая берендеева коня по шее, произнес:

— Добрый конь. Такого у нас ни в одном дворе не сыщешь.

— Добрый, да не мой, — ответил Берендей, спрыгивая с воза. — Одолжил на время в усадьбе. Вот свезу домой муку и отведу назад.

— Ты отведешь, другой подберет, — заметил дед Евсей.

— Пускай, — ответил Берендей, легко беря под каждую руку по мешку. — Еще неизвестно, чем все это обернется.

Все притихли и молча глядели, как Василий свободно, словно с пустыми руками, пошел к мельнице.

Навстречу Берендею вышел мельник, поглядел на не' го, покачал головой. А тот отнес мешки и вернулся к крестьянам.

— Видал я силачей на своем веку, а такого, как ты, впервой встречаю, сказал Берендею дед Евсей.

— Таким уж получился, — развел руками Василий. — Когда было восемь лет, я уже двухпудовые кули таскал.

— А сейчас пудов тридцать небось потянешь?

— Тридцать не пробовал, а двадцать утащу, — улыбаясь ответил Берендей.

— Ну это ты уж загнул, — усомнился мой отец. — Двадцать не осилить.

— А это можно проверить, — вмешался в разговор подошедший мельник. — Вон лежит «баба» дочти на дороге. В ней чуть поболее двадцати пудов. Как забивали в прошлом году сваи, так и бросили. Позавчера один мужик в темноте зацепился возом, так и телегу поломал и сам покалечился.

Берендей осмотрел «бабу», попробовал руками и обратился к мельнику:

— Тащи четверть водки, доставлю, куда укажешь.

Тот побежал к сараю, через минуту вернулся с бутылкой и кружкой. Берендей вылил половину в кружку, выпил, утерся рукавом и подошел к «бабе». Обхватил ее руками, долго не шевелился, собираясь с силами, а затем стал медленно разгибаться. От напряжения лицо его покраснело, на лбу вздулись толстые жилы, рот скривился. Глыба сдвинулась с места. Берендей поднял ношу, при' жал к себе и вразвалку зашагал к сараю.

— Ну и черт! — выдохнул дед Евсей и осклабился. Я восхищенно глядел на дядю Василия, а он, освободившись от тяжести, перевел дух, вытер вспотевший лоб и снова приложился к бутылке…

Вечером все вместе возвращались домой. Наших, комаровских, набралось подвод десять. Мы ехали рядом с Ефимом Табаковым. Говорили о наступающей весне, о хозяйстве. Затем перешли на волнующую всех тему.

— Сказывал мне вчера Никифор Климов, — начал Табаков, — что слыхал он, будто в Петербурге сильное волнение и недовольство. Особенно среди фабричных. А царь вроде бы приказал стрелять в людей, когда они к нему с жалобами пришли. Тыщи на улицах перебито.

— Как же это? — спросил его отец. — Может, врет Никифор? За что бы это государю своих-то бить!

— Не знаю, — отвечал Ефим. — Только Никифор говорит, что было такое. И будто после этого в Петербурге, Москве и других городах большие бунты. А крестьяне по деревням имения жгут и землю делят.

— Ну, мы тоже делов натворили, — отозвался отец.

— А скоро и землю поделим, — добавил Ефим Табаков. — Пусть только снег сойдет.

— Дай-то бог, чтобы и на нашу улицу праздник пришел, — вздохнул дед Евсей. — Да только боязно что-то, как бы все это плохо не кончилось.

Я слушал взрослых и задумывался: как же так? Когда война с кем-то и солдаты гибнут — мне понятно. А чтобы в людей стреляли в нашей же столице, да еще по приказу самого царя, которого называют батюшкой, — это не укладывалось в сознании.

Апрель пришел с южными ветрами и теплым запахом пробуждающейся земли. Под напором солнечных лучей сотнями веселых ручейков уходил с полей снег. Мелководная и вялая, всегда пересыхающая летом Чернуха ожила, вышла из своего узенького русла и покатила пенящейся мутной волной в Кудашу. Лед на Кудаше темнел, вздымался, появились синие проталины. А в один из дней Кудаша взломала ледовый панцирь. Наступила беспокойная пора для деревенских рыболовов.

Я тоже готовился к рыбалке. Сидел посреди избы и плел вершу. Когда она была готова, взял под мышку и направился к Кудаше. По дороге ко мне пристали Серега Белов и другие ребята. Выбрали место. Но тут вышла заковыка: чтобы установить вершу в половодье, нужна лодка. Я стоял и думал, как выйти из такого затруднения. Перекинули через реку жерди, перешли на противоположный берег. Серега что-то заметил, кричит:

— Глядите, наши в поле вышли! Землю, наверно, делить будут!

Бежим туда. Но скоро останавливаемся в недоумении.

— Это не наши, — говорит Митька Кован. — Чужаки какие-то…

— А что они там делают? Пошли поглядим, — предложил я.

Десятка два не известных нам мужиков ходили по полю и меряли землю.

— Вон тот, в фуражке с околышем, больно знакомый, — говорит Никита. — Где я его видел? А, вспомнил! Он из Сицкарей! Прошлым летом отец у него работал. И остальные, наверно, сицкарские.

— А чего они тут забыли? Надо сказать нашим, — подал я мысль.

Понеслись домой.

Весть о том, что по полю кто-то с саженью ходит, быстро разнеслась по деревне. Взбудораженные мужики и бабы двинулись за околицу. Некоторые прихватили колья.

Увидев приближающихся комаровских крестьян, сицкарские собрались в кучу и застыли в ожидании.

— Здорово, добрые люди, — поприветствовал их Ефим Табаков. — Зачем пожаловали в наши места?

— Здоров, коли не шутишь, — ответил мужик в фуражке с околышем. — А пришли мы сюда, чтобы землю себе тут нарезать.