Это мы, Господи, пред Тобою… - [185]

Он полюбил меня сразу, то ли как правнука близкого друга своего, то ли восхитило мое знание мельчайших деталей его времени. Со мною быстро стал товарищески прост. Называл меня то Правнук, то своим Alter ego. «Не могу же я сердиться на самого себя», — говорил, бывало… Шли дни сближения. Я же с радостью бы умер за то, чтобы счастлив был он, удивительный даже не воскрешением, но всей очаровательной натурой. И все его скорби, когда они появились, я принял как свои.

Ему не рассказали только, и я сам не должен был это обнаруживать, что миниатюрные приборы, находившиеся постоянно при мне, записывали и снимали на пленку все нащи беседы и ситуации общего нашего с ним бытия. Ознакомленный со многими «чудесами» нашего века, он покамест не должен подозревать о существовании такой техники. Науке он был нужен совершенно раскованным. Признаюсь, я, потомок его ближайшего друга и его друг, с которым он вскоре стал доверительно откровенным, терзался своей ролью своеобразного соглядатая и, к черту послав интересы науки, часто выключал шпионящие аппараты. И то, что он поверял мне одному, уйдет вместе со мною. Я злорадствую: «Вы начали с тайны! Так пусть все и останется тайной, но не вашей, уважаемые бестрепетные экспериментаторы, а только его и моей. Историю человечества не следует видеть обнаженной, как продажную женщину!»

3. Пробуждение сознания

Стоит теперь рассказать о самых первых часах реанимации, ход которой я знаю по записям, сохранившимся у меня, потому что я не поспел ко взрыву.

После полной регенерации физиологической, после излечения раны, принесшей Пушкину смерть, был продуман весь ритуал пробуждения личности. Окутанное проводами датчиков тело спало на стенде-кровати. Приборы показывали полную норму.

И вот Бородин вдохновенно, как дирижер, включил нужную аппаратуру. Началась реанимация сознания.

…Дрогнули веки, голос прошелестел стереотипное для всех пробуждающихся «Где я?» — Стереотипным был и ответ: «В больнице. Вы живы, Вы здоровы». Веки удовлетворенно опустились, появилось подобие довольной улыбки: слух действовал! Чувства просыпались!

Свершилось! Бородин и его сотрудники не смели дышать, не отрывая глаз от приборов. Кто-то упал в обморок, на упавшего даже не взглянули, только перехватили его кнопку на пульте. Пушкин шевельнулся, сжатием проверил пальцы правой руки.

Снова и снова его погружали в гипнотический сон. «Вы живы, Вы здоровы, Александр Сергеевич Пушкин. Ваша жизнь вне опасности», — тихо повторяли аппараты, да щелкало что-то в приборах… Сутки… Сутки… Бородин весь пропах ароматом натурального кофе, который истреблял в неимоверном количестве, не жалея собственного сердца.

Во время коротких промежутков пациенту постепенно сообщали все, с ним происшедшее. Он открывал глаза. Вокруг толпились белые халаты…

— Николай Федорович! — позвал он Арендта и поискал глазами своего врача. Выступил Бородин, поклонился: «Лечил Вас я, Николай Степанович Бородин!»

— Я не умер? Да?

— Вы живы. Наука теперь все может, Александр Сергеевич!

Это был первый его диалог.

«Наука все может, все может наука… наука…» — однообразно слышалось в лаборатории, где он лежал в полусознании.

Самое трудное — шок узнавания, что он находится в другом времени, постепенно было преодолено плавными управляемыми подталкиваниями сознания к этой мысли. С каждым днем возвращающееся сознание принимало без травмы главное потрясение — временной сдвиг. Тонкая паутинка перехода из одного временного пласта в другой не оборвалась у Пушкина безумием. Еще на стенде он спокойно и достойно принял сообщение, что от прошлого его отделяет почти полтора века. Позднее он говорил мне, что к этому, видимо, подготовило его чтение сказочной фантастики его времени.

Дрогнули только, поколебались стрелки показателей на приборах и замерли на норме. Бородин потом объяснял: в противовес шоку при осознании временного сдвига сработала ликующая истина: «Я жив!»

Речь становилась все более связной, обнаруживая все большее понимание ситуации. «А Натали? Дети? Друзья? Недруги? — они тоже?., или не существуют более?» Ему обещали познакомить его с праправнуками.

— Почему же воскресили именно меня?..

Объяснили его посмертную роль в русской литературе.

Здесь первая его слеза.

— Помилуйте, в те времена поэтов было целое воинство…

— Покамест мы воскресили одного главнокомандующего, — сказал шутливо Бородин.

И тогда пошутил сам Пробужденный:

— Стало быть, я теперь человек из реторты? Гомункулус?

Ему разъяснили, что он — настоящий, сам, тот, которого мы называем «наш Пушкин».

— Ваш Пушкин! Но свой ли?.. Помилуйте. Нельзя ли убрать эти проволоки и странные ящики? Или теперь всегда так быть должно?

«Проволоки» — провода убрали по разрешению Бородина. Только ежечасно делали нужные исследования. Он сам попросил ванну. И, оглядывая свое обнаженное тело в зеркале, тронул шрам на месте раны: «Знал, куда целил, подлец!» — процедил сквозь зубы — все вспомнил, полностью. Узнав позднее, что при обнажении тела среди белоснежных халатов были женщины, очень сконфузился, как девушка. Спросил Бородина: неужели ему теперь никогда не остаться одному, а все под наблюдением сотрудников и приборов. Его оставляли одного, как он думал, не зная о наблюдающей аппаратуре. Принесли модный щегольской костюм, сшитый по мерке. Простота современной одежды его очень пленила. Он радовался, как ребенок, примеряя и разглядывая детали своего нового туалета. Вышла первая неловкость: предложили все это надеть на себя, он поискал глазами кого-то. «Слугу!» — догадались присутствующие и бросились помогать. Он сказал смущенно: «Полагаю, здесь все очень образованные люди, мне неловко…» И тогда в самых общих чертах узнал о социальных переменах в нашем обществе и обрадовался «равенству и братству» столь взволнованно, что Бородин помрачнел: не много ли сразу нового!