Это мы, Господи, пред Тобою… - [184]

И прочее изменилось радикально, в обществе, государстве. Духовно, психически во все это войти сразу не просто. Революция социальная, техническая… Изменились самые способы жизни, общения людей. Коли б Вы были мальчик… Но Вы муж зрелый, со сложившимися представлениями. Все надо постигать постепенно, иначе не выдержит даже такая мощная, как у Вас-то, что Вы называли душою, а мы называем нервно-психологической деятельностью. А ведь Вам теперь жить да жить…

— Но ведь я воскрешен не для жизни вечной. Я, вы предупредили, смертен. Человеком из реторты побыть любопытно, но Агасфером — слуга покорный! Этак мне не успеть, все новое узнать… да и действовать в новой жизни хочу… Зачем же откладывать?

Бородин воздел ладони:

— Голуба моя! Следует вступать в новое постепенно и осторожно. Без потрясений внезапных. Постепенность и плавность впечатлений, пока эксперимент не доведен до конца…

— Не доведен до конца?.. — поэт задумался.

— Поймите же и нас, — голос далеко не чувствительного Бородина дрогнул. — Первый экзамен и Вы и мы выдержали. Но ведь мы, ученые, за Вас, дорогой, бесценный наш Александр Сергеевич, в неисходном трепете, за Ваше благополучие и полное вступление в наше время. Полное!

Пушкин замер, вспыхнул и, схватив руку Бородина, сперва пожал, потом поднес к губам, старик не успел и ахнуть. Они обнялись, быстрый и изящный поэт и похожий на медведя старик, оба гении. Один был весь благодарность, другой — мольба.

— Особенно отрадно видеть у Вас пробуждение высоких чувств! — проворчал профессор. А Пушкин продолжал беспокойно:

— Рад, что бренные останки мои послужили науке. Но ведь я опять живу и посему… смею о себе любопытствовать. Вы сказали: эксперимент не закончен. Как же он может закончиться, если я не стану выполнять ваших тре… — он поправился; — условий? Мне, сударь, следует объявить правду!

Бородин покряхтел, подумал и посмотрел прямо в глаза поэту:

— Пушкину лгать не могу. Вы так мужественно и трезво с первых минут приняли Ваше новое положение… что… — Старик был в смятении. Пушкин понял.

— Я могу сойти с ума, не так ли?

— Александр Сергеевич! Мы не случайно выбрали Вас: надеялись, ум сильный и тонкий, поймет, что такое для человечества этот первый опыт. Не скрою: слишком сильная волна впечатлений может стать гибельной для рассудка. Вы познали славу, но не представляете, какова Ваша посмертная роль в нашей культуре. Наши люди привыкли к «чудесам», но Ваше появление… Выдержите ли Вы такой напор… эмоций? Мы не смеем допустить и сотой доли риска. Эмоции, даже полезные, положительные, надо… дозировать, — он показал рукою, как отмеряют нечто. — Иначе… Помните, вы ведь и в прошлых ваших треволнениях испытывали опасения, сказали однажды:

— Не дай мне Бог сойти с ума! — и старик прочел известное стихотворение.

— Как? Как? Мои? Я не помню, чтобы такое сочинял, хотя меня и доводили до безумия эти, как Вы говорите, треволнения.

— Так… — Бородин задумался. — Видите, какая постепенность нужна даже в восстановлении памяти.

Я протянул поэту томик его стихов, он отыскал глазами, просиял: «И вправду, мое!»

Хорошо зная нашего патриарха, я заметил, как расстроил его этот диалог: Пушкин не помнил свои стихи.

Бородин ушел косолапо, сутулясь, мы остались вдвоем. Поэт раскованно сел, подвернув ногу и привалившись к моему плечу теплым и легким телом, подмигнул вслед ушедшему: «Этот мастер живой и мертвой воды весьма учен, но педант, как все они. Ежели вы воскресили личность Пушкина, то в этом старике совершенно воскрешена внешность Собакевича. Не так ли?» — И прочитал почти наизусть то, что некогда еще не напечатанное читал ему Гоголь.

— Итак, теперь Вы — мой Вергилий. А какое мое стихотворение особенно любите?

Без запинки я ответил, что во всей мировой лирике не знаю ничего выше, чем «Я помню чудное мгновенье». И стал восторженно рассказывать, как Глинка — Пушкин радостно встрепенулся при знакомом имени — переложил эти стихи на музыку для дочери Анны Керн. Я собирался уже включить проигрыватель, чтоб прослушать мелодию, как заметил что Пушкин лихорадочно листает свой томик, отыскивая эти стихи, и слушает меня рассеянно.

Свободно цитирующий Гоголя, Пушкин не помнил собственных стихов!

В смятении я читал и другие его стихотворения, не находил им равных, быть может, только Лермонтов… И я рассказал ему о Лермонтове. Прочитал «Смерть поэта».

Бородин был прав: эмоциональный мир Воскрешенного следовало беречь. Он затосковал, как женщина ломая руки повторял: «Как это прекрасно, как верно!. О, обнять бы его… мальчик…» — И наизусть повторил только что услышанные чужие строфы.

Рискнув, я представил ему картину трагической дуэли под Машуком. И еще раз рискнув, процитировал:

Недвижен он лежал и странен

Был хладный мир его чела…

— Это ожившая история вашего Ленского…

— Какого Ленского? — отирая слезы, равнодушно спросил Александр Сергеевич.

Как выяснилось потом, Бородин готовил Пушкина к нашему знакомству, рассказывал обо мне, показывал ему даже фильм, снятый с меня скрытой камерой. Пушкин нашел, что я очень похож на Вяземского. Тогда Ему открыли, что я прямой праправнук его приятеля. Бородин препредил, если я не понравлюсь, меня уберут, но «самым необидным для меня способом, как потребовал сам Александр Сергеевич.