Это мы, Господи, пред Тобою… - [183]

При этом слове лицо Александра Сергеевича, дрогнув, приобрело выражение недоуменное и он беспокойно прошелся пальцами по борту элегантного своего пиджака. А Бородин продолжал:

— Он написал о Вас роман. Коли в чем ошибся — поправите. С ним Вы можете делиться, если захотите, мыслями и чувствами, выяснять все, в новой жизни для Вас непонятное. Характер у него прекрасный, он не должен быть для Вас обузой…

Пока Бородин представлял меня, я, вероятно, выглядел дико и преглупо: стоял столбом, весь покрытый потом, на висках чувствительно бились какие-то жилки, не хватало дыхания, пальцы сводила судорога. Я не мог отвести взгляда от его лица, столь неожиданно милого, простого. Живого, живого его лица.

Показав слегка желтоватые вперед выступающие зубы, Пушкин учтиво поклонился (теперь так никто не сумел бы), слегка шаркнул ногой и протянул мне руку с позабытым в нашем мире радушием. Я, кажется, схватил ее дрожавшими обеими, не смея пожать, ощутил теплоту слегка вялой кисти с длинными пальцами. А сердце еще более стеснилось, под коленки ударило, я едва не упал и, видимо, побледнел. Александр Сергеевич подвинул мне стул поспешно, но, заметив мое замешательство — сидеть в присутствии Пушкина! — уселся первым. Бородин потом рассказал мне, что и он, и причастные к тайне испытали подобное волнение, не столько при первом взгляде, сколько при первом прикосновении к «живому Пушкину».

Сейчас академик улыбнулся, обратившись к поэту:

— Вы, я вижу, поняли, как предельно взволнован Андрей Петрович.

И тогда я вблизи услышал голос Пушкина и снова чуть не потерял сознание. Негромкий, глуховатый, но с пробивающейся как-то исподу звонкостью:

— Весьма, весьма понятно! Случись со мной, коли б я пожимал руку…

— Данте..

— Ну, Данте — это уж очень высоко, — гортанно засмеялся поэт. Хоть бы Мольера или Бомарше…

Успокоившись несколько, я стал замечать окружающее. Mузейного образца мебель составляла обстановку комнаты. На старинном инкрустированном бюро с чернильницей лежали гусиные перья, а рядом паркеровские ручки. Вместо привычного пластика пол и стены украшали настоящие персидские и текинские ковры, их узоры отражало зеркало в рост человека в ампирной раме. Все это соседствовало с предметами быта нового: телевизором, видеофонами новейших конструкций, экраном в глубине комнаты, баром-холодильником. Я понял, что обитатель комнаты был уже обучен пользоваться всеми этими утехами современного человечества.

— Андрей Петрович будет Вам и защитник от нас, безжалостных въедливых ученых, и собеседник, и лектор… — и слуга! — сказал я хрипло.

Александр Сергеевич, уже уразумевший основы структуры нашего общества, улыбнулся смущенно:

— О, я уже отлично умею обходиться без своего Никиты, который постоянно ворчал, что барин-де сажает пятно на платье, рвет рубахи и марает чернилами сукно стола… — Он опечалился на миг.

Да у вас в обиходе такая маши… маши… — «механизация», подсказал я, — что нам с вами придется лишь самим варить себе утренний кофе да растирать друг друга от ломоты перед дождем… Дожди… — Его лицо снова затуманилось. — О них я еще не успел спросить…

И объяснив ему, что дожди и снега все те же, мы трое заговорили о его предстоящем переселении из этой лабораторной комнаты Института на уединенную загородную дачу, где он будет жить конспиративно в роли ученого иностранца-эмигранта. Нас будет только двое — он и я. Наши ученые будут лишь приезжать к нему для наблюдений. Я буду называться его секретарем, исполняя одновременно при поездках обязанности шофера. Прислуга — только приходящая для уборки дома и ухода за садом. Всю организацию такого способа жизни берут на себя Институт и один из членов правительства, посвященный в дело.

Тут я убедился, как Пушкин трезво, полностью понимает и оценивает особенности своего положения: его нынешняя жизнь экспериментальна, ему необходимо во всем самому помогать ученым. Покамест это его основной долг. Он даже сказал: «долг гражданина» и поклонился.

При обсуждении деталей нашего будущего быта он более всего удивился, что обед нам будут доставлять из лучшего московского ресторана. Дача наша располагалась довольно далеко от Москвы, а географию он помнил. В его время, сказал, на такой вояж понадобилось бы не менее суток. Перебивая друг друга, мы кратко рассказали ему о современных скоростях.

— Суп в кастрюльке прямо из Парижа! — засмеялся поэт. Бородин довольно кивнул: юмор и цитата из «Ревизора» подтверждали полное возвращение интеллекта.

— Я сейчас учусь ничему не удивляться, полагаю, скоро все стану принимать как должное.

Разговор соскользнул на тему, особенно волновавшую Александра Сергеевича.

— Но как долго продлится мое существование на необитаемом острове? — нетерпеливо и с долей раздражения полюбопытствовал.

— Пока Вы полностью не… — Бородин сообразил, что новый нерусский термин должен быть понятен знающему языки, — не адаптируетесь физически и духовно в новой действительности. Пока Вы о ней знаете лишь в самых общих чертах, но достаточно, чтобы понять, как решительно все изменилось за полтора почти века. Даже состав воздуха, отравленного нашей мощной индустрией. Ваше физическое «я» мы адаптировали еще до пробуждения, но и сейчас подбавляем для Вас кислорода. Появились болезнетворные бактерии… микроорганизмы… Этот термин понятен? — Пушкин показал самый кончик мизинца. — К этому всему люди нашего века постепенно, наследуя от отцов, приспособлены…