Это как день посреди ночи - [34]

А еще у меня была Эмили…

Впервые я увидел ее на пороге нашей аптеки. Голову ее скрывал капюшон пальто, пальцы теребили шнурки ботинок. Она была прекрасной девчушкой с пугливыми угольно-черными глазами. Я бы вполне мог принять ее за спустившегося с неба ангела, если бы не лицо – мраморно-бледное, носившее на себе печать тяжелой болезни.

– Привет, – сказал я, – я могу тебе помочь?

– Я жду отца, – ответила она, отодвигаясь в сторонку, чтобы я мог пройти.

– Почему бы тебе не подождать внутри? На улице же холодно.

Она мотнула головой.

Несколько дней спустя она пришла вновь, в сопровождении колосса с фигурой менгира. Это был ее отец. Он вверил дочь заботам Жермены, а сам остался стоять у прилавка, прямой и непроницаемый, как береговой маяк. Жермена отвела девочку в подсобку и несколько минут спустя вышла с ней оттуда. Мужчина положил на прилавок банкнот, взял дочь за руку, и они вышли на улицу.

– Что ты ей делала? – спросил я Жермену.

– Укол… я делаю их каждую среду.

– Она действительно тяжело больна?

– О том ведает только Бог.

В следующую среду я специально прибежал из школы пораньше. Эмили сидела на скамеечке напротив заставленного склянками и коробочками прилавка и рассеянно листала книгу в картонном переплете.

– Что ты читаешь?

– Иллюстрированное издание о Гваделупе.

– А что такое Гваделупа?

– Большой французский остров в Карибском море.

Я подошел ближе, на цыпочках, чтобы ее не потревожить. Она казалась такой хрупкой и уязвимой.

– Меня зовут Юнес.

– А меня Эмили.

– Через три недели мне будет тринадцать лет.

– А мне в ноябре исполнилось девять.

– Тебе очень больно?

– Да нет, не особо. Но надоедает.

– А что с тобой?

– Не знаю. В больнице никто ничего не может понять. А лекарства, которые мне выписывают, не помогают.

За ней пришла Жермена, чтобы сделать укол. Эмили оставила альманах на скамье. На комоде рядом стояла ваза с цветами, и я, перед тем как подняться к себе в комнату, вытащил из нее розу и засунул в книгу.

Когда я вновь спустился вниз, Эмили уже ушла.

В следующую среду на укол она не пришла. И через неделю тоже.

– Наверное, ее положили в больницу, – предположила Жермена.

В течение нескольких недель Эмили не давала о себе знать, и я уже отчаялся когда-либо ее увидеть.

Затем я повстречал Изабель, племянницу Пепе Ручильо, первейшего богача Рио-Саладо. Изабель была милой девчушкой с большими васильковыми глазами и длинными прямыми волосами, доходившими ей до пояса. Но боже мой, сколько же в ней присутствовало вычурности! К окружающим она относилась свысока, но, когда устремляла взгляд на меня, сразу становилась совсем крохотной. И горе той безрассудной сопернице, которая осмелилась бы со мной сблизиться. Изабель хотела, чтобы я принадлежал ей безраздельно. Ее родители, преуспевающие виноторговцы, работали на Пепе, относившегося к ним по-отечески. Жили они в просторной вилле недалеко от еврейского кладбища, фасады домов на их улице утопали в зарослях бугенвиллеи.

Изабель почти ничего не унаследовала от матери – манерной француженки, якобы дочери обедневших дворян, которая не упускала ни единого случая напомнить своим хулителям, что в ее жилах течет голубая кровь, – разве что ярко выраженное пристрастие к порядку и дисциплине. Зато она была точной копией отца, каталонца со смуглой, оливкового оттенка, кожей. То же лицо с выступающими скулами, тот же резко очерченный рот, тот же проницательный взгляд. В тринадцать лет Изабель, со своим аристократическим носом и величественными манерами, точно знала, что хотела и как этого добиться. Друзей и знакомых она отбирала с той же тщательностью, с какой создавала в глазах окружающих свой образ. Как-то раз она призналась мне, что в прошлой жизни владела замком.

Изабель сама выделила меня из толпы во время престольного праздника. Она подошла ко мне и спросила:

– Это вы, Жонас?

Девочка обращалась на «вы» ко всем, от мала до велика, и точно такого же отношения требовала к себе… Затем, не дожидаясь ответа, твердым голосом добавила:

– В четверг у меня день рождения, и я от чистого сердца вас приглашаю.

Сказать точно, что это было, просьба или приказ, я бы не смог. В четверг патио заполонили ее кузены и кузины, и я на их фоне в общей суматохе несколько потерялся. Видя это, Изабель взяла меня под локоток и представила домочадцам:

– Это мой лучший друг!

Первым поцелуем я тоже обязан ей. Мы сидели у нее дома в большой гостиной, в глубине алькова, между двумя огромными, в человеческий рост, окнами. Изабель, выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, играла на пианино. Устроившись рядом с ней на скамье, я любовался ее длинными, стремительными пальцами, порхавшими по клавишам, как блуждающие огоньки. Она была невероятно талантлива. Вдруг она остановилась и с величайшей осторожностью закрыла крышку. Затем чуточку подождала, может, даже о чем-то подумала, повернулась, обхватила руками мою голову, вдохновенно закрыла глаза и прижалась своими губами к моим.

Поцелуй показался мне бесконечным.

Перед тем как отстраниться, Изабель открыла глаза:

– Вы что-нибудь почувствовали, месье Жонас?

– Нет, – ответил я.

– Я тоже. Странно, в кино это кажется чем-то грандиозным… Полагаю, чтобы действительно прочувствовать, что это такое, нужно сначала повзрослеть. – Она посмотрела мне прямо в глаза и заявила: – Все равно! Будем ждать сколько надо.