Этническая история Беларуси XIX — начала XX века - [37]

Пестрота научных точек зрения во многом была обусловлена сложностью самой этнокультурной ситуации на Полесье. Определенное представление о ней дают материалы «Приходских списков», которые зафиксировали следующие формы этнонимов: «славяно-русы» (вероятно просто «русины» или «руськие»), литовцы (скорее всего «литвины»), белорусы, бужане и ятвяги. Численное соотношение этих групп представлено в табл. 2. Заметим, что само название «полешуки» зафиксировано приходскими списками за пределами собственно Полесского региона — на юге Слонимского уезда [247, л. 32]. Впрочем, не исключено, что именно здесь находилось полесско-белорусское пограничье. А в условиях традиционного общества этническое и региональное самосознание чаще всего артикулируется именно в таких ситуациях.

На наш взгляд, тот или иной этноним, упомянутый в «Приходских списках», может считаться реальным, если его распространение подтверждено другими источниками. Естественно, что наибольшее сомнение вызывают «бужане» и «ятвяги». Что касается первых, то аргументом в пользу их реальности служит, во-первых, картографирование — все они встречались в приходах, действительно располагавшихся поблизости от р. Буг. Во-вторых, замечание одного из священников — составителей анкеты из д. Зелава Кобринского уезда: «По происхождению своему бужане, доказательством чего служит местонахождение их жительства» [247, л. 211]. И, в-третьих, упоминание о бужанах в этнографической литературе, например, в уже приведенной выше точке зрения П. Бобровского.

Куда более проблематичной представляется реальность существования в середине XIX в. ятвягов. Кроме Брестского и Кобринского уездов «Приходские списки» зафиксировали ятвягов в Вол-ковысском (Доброволя, Клепча, Левшова — всего 2843 чел.) и Вельском (Старый Кронин и Чижы — 3741 чел.) уездах. В Брестском, Волковысском и Вельском уездах они образовывали единый ареал, размещенный вокруг Беловежской пущи. Население его, по свидетельству П. Шпилевского, составляло «какое-то особое племя, то ли русское, то ли литовское, язык их — смесь древ-нелитовской и русской, одежда — полесская» [310, с. 29]. Возможно, что именно эта группа и могла сохранить остатки ятвяж-ского самосознания, тем более, что их место жительства действительно совпадает с ареалом расселения древних ятвягов.

Куда менее вероятной представляется возможность того, что ятвягами себя в то время могла считать большая часть горожан Кобрина, Антополя и т. д. В анкетах «Приходских списков» обычно нет объяснений ятвяжского происхождения жителей. Однако в некоторых из них оставлены следующие замечания: «Жители славянского племени, но, возможно, есть примесь древнего племени ядвингов» (мест. Антополь), «белорусы, которые происходят ядвингов и ячургов» (д. Пыловица), «все по сказанию истории г. Павлищева должны происходить от племени летов и ятвягов» (мест. Добраволя). В последнем случае имеется в виду учебник польской истории М. Павлищева, в котором содержались сведения о древних ятвягах и ядвингах — «народе сарматского происхождения, который жил по Нареву и Бугу в пределах позднейшего Падлясья» [155, с. 2]. Не исключено, что именно эта работа повлияла на взгляды и остальных священников. В пользу «книжного» происхождения названия ятвяги говорит и то, что других свидетельств существования этого этнонима в середине XIX в. нет. Более того, публикация результатов анкетирования М. Лебедкиным вызвала недоверие научной общественности и именно вследствие упоминания названия ятвяги. Так, П. Бобровский неоднократно подчеркивал, что представления о существовании ятвягов в его время — «грубая ошибка», что «ятвяги целиком исчезли» [18, с. 26, 47].

Подводя итоги обзора статистических источников и мнений по проблеме этнической принадлежности населения Полесья в XIX — начале XX в. нам хотелось бы отметить следующее. С лингвистической и этнографической точек зрения этот регион не был тождественен ни украинскому., ни белорусскому этносу, хотя к первому он был, несомненно, ближе, чем ко второму. При этом лингвистические особенности населения именно Брестского, Коб-ринского и, частично, Пружанского уездов нашли свое отражение и в этнической статистике. Именно в середине XIX в. была заложена устойчивая традиция их обозначения как украинцев. Вместе с тем она едва ли отражала реальные формы этнического сознания.

Установить точную численность поляков достаточно сложно. По разным источникам она колебалась от 264 до 317 тыс. чел. (7,5-9,5 % населения). Очевидно, что большинство из них составляли католики — потомки коренного населения, которые хотя по конфессиональному признаку относили себя к полякам, сохраняли в значительной степени культурную и языковую белорусскую специфику. Согласно материалам «Приходских списков» к полякам относились «помещики и дворяне», «высший класс», либо отмечалось, что «дворяне разговаривают на польском языке», «высший класс говорит чисто по-польски». Вместе с тем численность поляков по крайней мере на 100-150 тыс. чел. превышала численность дворян. Если исключить из этого населения мещан-католиков (преимущественно поляков), то логично будет предположить, что порядка 60-110 тыс. поляков составляли крепостные крестьяне. Свыше 70 % польского населения было сконцентрировано на северо-западе Беларуси. Наиболее высоким их удельный вес был в Минской (11,4 % населения) и в «белорусских уездах» Виленской (21 %) губерний. В отдельных уездах — Вилейском и Диснянском, например, достигал 25 %. Поляки были почти исключительно католиками, только в Слуцке и Копыле сохранялись небольшие протестантские общины (всего 0,2 тыс. чел.), состоявшие из потомков местной полонизированной аристократии [248, л. 566-570].