Этландия - [25]

Все люди, которых он теперь встречал, были сломаны. Дома покрылись щелями. Буквы вывесок сдвинулись. Весь мир предстал покрытым расселинами, готовым рухнуть. Небо похоже было на разбитую голубую тарелку. Деревья парков еле держались, словно наспех склеенные синдетиконом. Мчавшиеся по асфальту машины на лету распадались и рассыпались. Трубы заводов, разрубленные на куски, чудом висели последнее мгновение в воздухе.

От созерцания этого растреснутого мира овладевал ужас перед грохотом, с которым все окружающее с минуты на минуту должно было обрушиться…

Эта навязчивая мысль к вечеру сдавливала мозг. Тогда инженер закрывал уши, бежал по улицам и слышал, как сзади раскалываются и рушатся дома. И камни свистят над головой. Вот покатился вниз университет. Кренится… нависает десятиэтажный дом на углу… и вдруг, соскользнув с карнизов, гремя водосточными трубами, летят на Куарта стены…

* * *

Волосы Куарта стали пепельными от грязи, глаза ввалились, лицо за год избороздили морщины. Запавшими, мутными от голода глазами смотрел он на город сквозь разбитые очки… Как ему не везет! За какое ремесло он ни берется — все рушится. Словно в его руках динамит.

Всегда начиналось прекрасно. Он встретил около рынка своего товарища по институту, инженера Хольгера. После серии радостных воплей: «Куарт!» — «Хольгер?» — «Ты?!» — «Я!» — после сострадательного взгляда Хольгера на измазанный и разорванный пиджак Куарта последовал путаный рассказ изобретателя о мытарствах, которые он претерпел со своим автоматом. Хольгер нежно заправил ему торчавшую грязную рубаху, погладил его по спине и сказал:

— Куарт, нас окружали ослы. Наше «прекрасное школьное детство» — десяток лет, вычеркнутых из жизни. Я насиловал свой мозг высшей математикой, у меня трещал череп от клубков дифференциальных исчислений — и все для того, чтобы сегодня я мог сложить в уме двадцать четыре стейера пятьдесят фени и двенадцать стейеров семьдесят пять фени. Я совершенствовал свои руки, как фанатик пианист, я добивался, чтобы они умели вычерчивать паутинные линии чертежей машины, — а руки мне нужны только для того, чтобы проворно убрать тарелки, смахнуть салфеткой крошки, сделать бесшумную посадку серебряного подноса с блюдами. Я, как одержимый, вгрызался во все мыслимые и немыслимые законы механики, — а мне нужен был только один закон механики: закон равновесия при беге с подносом в руках. Я завалил, как чердак хламом, свою голову расчетами сопротивления, законами аэродинамики, коррозией металлов, таблицами… Я насиловал свою память, чтобы она запомнила тысячи формул, — а она нужна мне только для того, чтобы запоминать, какое сегодня меню, какой марки вино и сколько устриц сожрал мой клиент… Ночами я кусал пальцы, мучаясь, ища, конструируя новые машины, — а мне нужно знать, как сконструировать ужин для господина Партечка, когда он приходит со шлюхой из мюзик-холла, и как — совершенно по-другому — построить механизм смены блюд, если он приволок свою жену… Когда в одном из триместров, отвечая профессору, я спутал сопротивление медных труб и железных, он не поставил мне зачета. Это же была чепуха! Но когда две недели тому назад я спутал и принес этландский бифштекс человеку, заказавшему бифштекс англез, метрдотель предупредил меня, что я могу искать другую работу… Я растерял свою память, знания. Я потерял даже имя. Вместо всего этого на моей груди от восьми вечера до пяти утра висит никелированный номер. Я — «№ 38 — Бар Одеон»… Энрик! Я завидую своему сослуживцу: он был доцентом по кафедре литературы. Ему хорошо дают «на кофе» наиболее просвещенные посетители. Он, сукин сын, подавая каждое блюдо, приправляет его цитатой из «Пира» Платона, из писем Эпикура, стишком Катулла или Вергилия. И все метко! В стиле блюда! Понимаешь, что обидно? Он зашибает деньги тем хламом, которым набивали его голову в университете. А я не могу. Нечем! Не скажу же я: «Вы едите, мадам, как экскаватор» или: «Шницель обработан на лучшем фрезерном станке кухни нашего бара». За такую остроту меня уволят. Да… Так ты думал, что я счастливый инженер?.. Мой приличный вид обманчив. Я никакого отношения не имею к механизмам. Я их забыл. Я не помню, как называется то приспособление, при помощи которого вот этот прыщавый шофер поднимает колеса. Лебедка?

— Хольгер, стыдно: домкрат!

— Домкрат?.. Я работаю кельнером в ночном баре «Одеон». Заходи… Мне пора.

* * *

Хольгер рассказал чудеса об автомате своего школьного товарища, сумел растрогать жирное сердце своего начальника, вскружил метрдотелю голову перспективами оригинальной рекламы бара. Устроил Энрика-9 механическим швейцаром в «Одеоне» и даже сумел вырвать для Куарта аванс на переделку фонографа.

Стальной череп Энрика-9 был вскрыт. Из него была выброшена хриплая мешанина приветствия конструктору и вместо нее вставлен новый вал фонографа.

Когда вечером стеклянные трубки вывески наливались кровавым свечением «Бар Одеон», когда внутри начинали выть саксофоны, у подъезда стальная громадина вежливо открывала дверь бара и из своей механической пасти громко приветствовала вас:

— Добрый вечер!.. Пейте коньяк Савери! Лучшие устрицы только у нас! Бар Одеон… Бар Одеон!..