Этика свободы - [12]
Именно в этом и заключается фундаментальная ошибка, и именно здесь проявляется уникальный вклад Ротбарда в этику. Этика как обоснование принципа самопринадлежности и первоначального присвоения очевидно не зависит и не обусловливается соглашением или контрактом; а то обстоятельство, что участники дискуссий по вопросам морали способны или не способны прийти к соглашению или к заключению контракта, никак не влияет на требование универсальности, связанное с либертарианством Ротбарда. Этика — это логико-праксилогическое допущение, в кантианской терминологии die Bedingung der Moeglichkeit, а не результат соглашения или контракта. Принципы самопринадлежности и первоначального присвоения включают в себя возможность несогласия и не заключения контракта. В ходе возникающей и движимой всеобщим опытом конфликтов дискуссии и аргументации по вопросам морали можно восстановить, объяснить и сформулировать принципы самопринадлежности и первоначального присвоения, но их валидность никоим образом не зависит от того, происходило ли всё так на самом деле, а если происходило, то могут или не могут данные формулировки получить всеобщее одобрение.
Оригинальным вкладом Ротбарда в теорию традиционного естественного права является его интерпретация принципов самопринадлежности и первоначального присвоения в качестве праксиологической предпосылки (die Bedingung der Moeglichkeit) аргументации; а также его признание того, что если что-то признано валидным — в первую очередь для того, чтобы сделать возможной аргументацию (спор) — то оно не может быть в свою очередь аргументационно оспорено без того, чтобы не возникло внутреннего противоречия[29].
В книге «Этика свободы» содержится, к сожалению, короткая, но очень важная фраза, в которой Ротбард объясняет: «…суждение возвышается до статуса аксиомы, когда можно показать, что тот, кто отрицает его, опирается на это суждение в ходе воображаемого опровержения. Так , всякий, кто участвует в какой бы то ни было дискуссии, включая дискуссию о ценностях, на основании самого этого участия является живым и подтверждает факт существования жизни. Поскольку если он действительно является противником жизни, то он не должен принимать никакого участия в подобной дискуссии; несомненно, он не должен предпринимать никаких действий, чтобы вообще остаться в живых. Следовательно, воображаемый противник жизни в действительности подтверждает факт ее существования в самом процессе дискуссии, а, следовательно, сохранение и содействие жизни поднимается до статуса неоспоримой аксиомы» (с. 32—33).
Непосредственным следствием возведения (на основе такого понимания) принципов самопринадлежности и первоначального присвоения в ранг этических аксиом стал отказ Ротбарда от признания «прав животных» как абсурда. Животные не способны к участию в обмене суждениями (propositional exchange) с людьми. Действительно, именно эта неспособность определяет их как неразумных (non-rational) животных и категориально отличает их от людей, как от животных разумных (rational). Не способные общаться и лишенные разума (rationality), животные по природе своей, не способны к осознанию каких-либо прав и обладанию ими. Ротбард отмечает: «Грубое понимание справедливости содержится в распространенном саркастическом заявлении: «Мы признаем права животных тогда, когда они попросят о них». Тот факт, что животные, очевидно, не могут попросить предоставить им права, есть часть их природы, и это отчасти объясняет, почему животные не равны людям и не могут обладать правами, которыми обладают люди» (с. 156). Животные являются объектами присвоения и контроля со стороны людей, а не полноправными моральными агентами. Таким образом, Ротбард подтвердил библейское заявление о том, что человеку дано владычествовать[Быт 1, 26. — Прим. перев.] над всякой живой тварью в море, на земле и в небе.
Поскольку успех Ротбарда в деле создания и оформления политико-философского движения не был обусловлен одобрением академической среды, постольку и запоздалые и в основном негативные отклики лишь в малой степени могли как-то повлиять на все более растущее признание авторитета Ротбарда как публичного философа. Наоборот. Сам ход исторических событий — впечатляющий крах «великого социалистического эксперимента» в Советском Союзе и Восточной Европе в 1989—1991 гг. и все более очевидный кризис западного государства благосостояния — способствовали все более широкому распространению фундаментальных либертарианских воззрений. Никто, кроме его учителя Мизеса, не выставил более точного счета социализму и социал-демократии по части экономической неэффективности, чем Ротбард, и никто с такой же ясностью не указал на моральную опасность и извращения, создаваемые социализмом и социал-демократией.
Обеспечив наглядное эмпирическое подтверждение правоты Ротбарда и его теории, события в Восточной Европе и экономический и моральный кризис западных государств — стагнация и падение реальных доходов населения, ошеломляющий государственный долг, надвигающийся крах системы социального страхования, распад семей и социальная дезинтеграция, растущее озлобление, моральное вырождение и преступность — повергли в замешательство и привели к интеллектуальному краху социал-демократический академический истеблишмент[30]. В такой ситуации влияние либертарианства и самого Ротбарда могло только расти и получать все большее признание. К середине 1990-х годов роль Ротбарда, как своего рода духовного наставника растущего и все более «угрожающего» революционного либертарианского движения была признана даже общенациональными СМИ[31].
