Эти господа - [50]

— Извиняйте меня, — я имею никакой время!

Она забралась в самую гущу Катык-базара, в эту карусель фруктов, сластей и снеди, покупала инжир, персики, виноград, кизиль, помидоры, гофрированные греческие вафли и прозрачную чукчелу. Сидя на куче арбузов, старый армянин за пять копеек подбросил вверх арбуз, на лету рассек его длинным ножом на две ровные половины и, поймав половинки, подал Амалии Карловне, приговаривая:

— Доктор Карапутто из Константинопол дэлал адын сэким-башка! Ва!

Блаженный пар исходил от нее, она остановила продавца холодной бузы, таскающего на спине серебряный самоварчик. Позвякивая колокольчиками, украшавшими верх самоварчика, продавец снял один из висящих на его поясе золоченых стаканов и нацедил из самоварного крана пенистого напитка. Она вспомнила, что ее Ники любит хлебный квас, купила бутылку кваса у вишнеглазой украинки, торгующей в дощатом киоске, над которым висела белая вывеска:

От добрый квас!

Так квас у Киiви

Та у вас!

Хто цей квас

Буде пыти,

Той 100 рокi буде

Жити!

Сумка Амалии Карловны была битком набита, ее руки насилу держали пакеты, потное лицо блестело, как желатин, и из подмышек богатый пот растекался синими радугами по полотняной кофте. Войдя в свой сад, она увидела, что Кир подсматривает в окно танцовщицы, окликнула его и велела итти в комнату, но мальчик шопотом сообщил:

— Мутерхен, ее бреют!

Опустив ношу на землю, Амалия Карловна ущипнула Кира за ухо и подкралась к незанавешенному окну. Спустив кофточку и завязав рукава на груди, танцовщица стояла боком к Полю-Андрэ, ее правая рука была поднята и волосы подмышкой намылены. Парикмахер брил волосы бритвой жилетт, наверно, чувствовал себя не в своей тарелке и, наклоняя голову набок, приседал, как гимнаст перед прыжком.

В четыре руки работала Амалия Карловна на кухне, развела в печке огонь, поставила суп, жаркое, компот, перемыла грязную посуду. Когда осталась горячая вода, она, раздевшись, вымылась. Потом завернулась в простыню, связала белье в узелок и, взяв верхнее платье в руки, а узелок в зубы, прошла в спальню. Там она развесила на стульях кофточку, юбки, чулки, надела капот и, дождавшись, когда Поль-Андрэ вышел от танцовщицы, поманила его пальцем. Парикмахер выбрил немке волосы подмышками, сделал прическу шиньон а ла гофрэ и, вынув из чемоданчика косметические средства в старых заграничных коробках и пузырьках, надушил ее и напудрил. Амалия Карловна надела батистовую комбинацию и шифонное платье — пышное и розовое, как пена кизилевого варенья. Она ставила на стол тарелки, клала на них крест-накрест нож и вилку, свертывала треугольничками салфеточки. Когда граненая рюмка — любимая посудина ее Ники — стукнулась о пузатый графин, рюмка и графин запели сентиментальный дуэт. Шел пятый час. Кир плакал и просил есть, танцовщица у себя в комнате напевала вполголоса, репетировала, изгибаясь, как покрытая мясом и кожей пружина. У Амалии Карловны засосало под ложечкой, в кухне, закрыв полотенцем грудь, она взяла пальчиками сальную, поджаренную картошку, подула на нее, как на одуванчик, с’ела и потянулась за второй.

— Фрау Перешивкина! — крикнула Ирма, выглянув из своей комнаты. — Угостите меня обедом!

— Gnädige Frau! — ответила Амалия Карловна, сердясь, что танцовщица не дожидается общего обеда. — Вы много обедаль, но мало платиль!

Ирма спросила, сколько она должна, принесла деньги, уплатила и долго извинялась, что просрочила платеж. Амалия Карловна скомкала деньги, положила их в кармашек, и деньги сквозь платье жгли тело, как горчичник. Но, глотая слезы, она спокойно подала обед танцовщице и только на кухне бросила в рагу полную горсть перца, словно это были ирмины глаза.

В восемь часов в семимильных сапогах промчался по Евпатории вечер. У Амалии Карловны от голода болела голова, Кир ел пятый кусок хлеба, Ирма уходила в пальто, с бежевым чемоданчиком в руке.

— Милый мальчик! Он все еще ждет папочку! — продекламировала танцовщица.

Кир показал ей язык, запрыгал по столовой, забыв, что должен стоять в углу.

— Вилли! — закричала Амалия Карловна, потеряв терпение. — Я надираю тебе с ремень, рюсски поросенок!

Амалия Карловна ела перепаренный суп, пережаренное рагу, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, и пила хлебный квас, смешивая его со слезами. В наказание Кир ел в кухне на заставленном посудой столе, но это не уменьшило его аппетита, и он исподтишка с’ел весь компот. Выйдя из кухни, он вобрал голову в плечи, вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку.

— Мутерхен! — сказал он, поднимаясь на цыпочки. — Это выбросила фрау! — и он положил перед матерью записку, которую учитель получил от Мирона Мироновича. (Как известно, следственные власти получили эту записку из рук Перешивкиной.) С первых же слов Амалия Карловна почувствовала, что ее сердце вырастает, заполняет грудь и давит на легкие: ее Ники не пошел пьянствовать, а уехал к танцовщице! Смех до боли щекотал горло Амалии Карловны, и последним глотком воздуха проталкивая смех в горло, как застрявшую пробку в горлышко бутылки, она истерически захохотала:

— Мутерхен! — теребил ее за руку перепуганный Кир, забегая то слева, то справа. — Мутерхен, я боюся!