Эти господа - [49]

Канфель почувствовал боль в левой руке, вскрикнул и увидел, что татарин держит его за руку и, вращая глазами, показывает на трещину в куполе.

— Что он хочет от меня? — спросил Канфель.

— Он кричит, что эта трещина заявилась в день смерти Ленина, — ответила Рахиль. — По-моему, у него страх, что наши немагометанские ноги влезут в магометанский храм!..

Рахиль захотела пить, Канфель уговорил ее пойти с ним в татарскую столовую — пить кефир. Пока девушка пила пузырящийся напиток, Канфель заказал себе кушанья, которые показались ему привлекательными: шорбу, кашик-бурен, сарму и баклаву. Он ел их, торжествуя, что удерживает подле себя Рахиль, но заранее оплакивал свой несчастный желудок. Девушка опустила глаза, боясь взглянуть на гримасничающего Канфеля и рассмеяться.

— Мне нездоровится от ваших архитектурных угощений, — сказала она, — вам нездоровится от ваших с’естных!

— Что за сравнение? — возмутился Канфель, хлебая шорбу, как уксус. — Это национальное блюдо, а там — национальная культура!

— В том и другом сидят Аллах и Мулла! — проговорила Рахиль, отодвигая от себя стаканчик. — Мой дедушка Меир говорит: плохая начинка портит самый лучший пирог!

— Эти слова приложимы к вам, Рахиль! Вы набиты плохой начинкой! Откуда это?

— От жизни! Мне кусок хлеба доставался с кровью!

— А мне не доставался? Вы знаете, что такое юрисконсульт в акционерном товариществе? — спросил Канфель, с опаской пробуя кусок сармы. — Он обслуживает фирму, каждого компаньона, жену компаньона, брата жены, близкую знакомую брата, бабушку близкой знакомой… Что я делаю? Я бегаю за делами, а они летают, как мухи! Вам легче жить!

— Конечно, легче! У вас были погромы, у вас убили мать и брата, вас ограбили, вы бросили рабфак, вы уехали из города за две тысячи верст!..

Вечер, шелестя, расправил шелковые крылья, последние золотые паутинки дрожали на окнах, дома и домишки меняли окраску, замирая до темноты, до огня. Из-под земли вырастали встречные прохожие, сырая прохлада опускалась на плечи, Рахиль надела жакет и застегнулась. Теперь она стала тоньше, хрупче, шаги ее мельче, резче, и правое плечо отошло вперед (вот такой становилась Стеша, когда Канфель провожал ее домой по ночным просекам Петровского парка). Канфель старался итти на расстоянии шага от девушки, но на узких панелях трудно рассчитать движение, он толкал ее, и невольно рука его нащупывала ее руку. Еще плохо сознавая, что говорит, он прислушивался к своему голосу, подбирая высокопарные слова:

— Если бы я был царем Соломоном, а вы моей Суламифью! Если бы эти телеграфные столбы были вечно зелеными кедрами и пальмами, а эти собаки — златорогими ланями…

— Лани могут обойтись без рогов! — прервала его Рахиль, перепрыгивая через канавку. — Когда темно, у вас — соловейное пенье!

— Пусть соловейное, Рахиль. Не пугайте моего вдохновенья. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto!

— Царь Соломон и латынь! У вас не случается путаницы?

— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — перевел Канфель, сбиваясь с романтического тона. — Для вас лирика хуже рыбьего жира!

— Я не против рыбьего жира, смотря когда! — сказала Рахиль. — Я не против лирики, смотря с кем!

Справа вырастали каменные двухэтажные дома, захлебывающиеся в электрическом свете, слева море выволакивало пароход, похожий на дом с освещенными окнами. Справа мужчины несли золотые точки папирос, на женщинах раздувались голубые, белые, зеленые шарфы, слева в море скользили фелюги, на носу их, как звезды, сверкали фонари, и над фелюгами распускались синие, желтые, черные паруса.

— Неужели я ошибся переулками! — сказал Канфель, умышленно приведя девушку на набережную. — Мы сядем за Дюльбером на трамвай и через три минуты будем у вашего дедушки.

Как игрок, решивший выиграть, или проиграть все до копейки, Канфель выискивал новый способ, чтобы на некоторое время удержать девушку подле себя. В его мозгу проносились несбыточные планы, он так увлекся их разбором, выбором, что отстал от Рахили и очнулся, когда услыхал впереди себя её крик. Толкая прохожих, он побежал к ней и увидел Мирона Мироновича, который, растопырив руки, преграждал девушке дорогу.

— Кричи не кричи, а выслушать человека надо! — убеждал ее бухгалтер. — У меня таких, как ты, две дочки да сын!

— Хорошо! — громко сказал Канфель, — Зачем же вы стоите, как воронье пугало, и пугаете женщину?

— Мамочка, да кто ее путает! — воскликнул Мирон Миронович и приклеил обе руки к сердцу. — Собралась нас подходящая компания покататься на лодочке и рыбку половить. Оставили два места, я и пошел вас приглашать!

— Вот это таки приглашатель! — воскликнула девушка и засмеялась.

— Рахиль! — вкрадчиво проговорил Канфель, радуясь, что случай приходит ему на помощь. — Едемте! Море — сплошная лазурь, воздух — чистый нектар! Будет культурное общество!

— Культурное? — переспросила девушка. — А дедушка?

— Даю вам честное слово, через час вы будете на берегу!

— А мы не можем ошибиться переулками? — спросила Рахиль Канфеля и вдруг взяла его под руку. — Идемте! Хочу смотреть ваше культурное общество!

6. ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

Амалия Карловна плыла по улицам, набухая восторгом и любовью к ее Ники, — самому умному и красивому мужчине на земном шаре. Завидев Амалию Карловну, евпаторийки, как лисицы, почуявшие запах курятины, устремлялись к ней, выкладывали вороха оплетен и с замиранием сердца ждали от нее новостей. Но Амалия Карловна справлялась об их здоровьи и спешила дальше.