Этапы большого пути. Сатира без юмора - [10]

Говорить — это не работать. Ещё перед началом перестройки об этом узнали, а может быть, и раньше, когда князья бегали по собраниям и вопили, что пришло время объединяться против иноземных парней с луками и стрелами, которые топчут посевы посредством конного транспорта. Примеры происходили неприятные и даже смертельные, которые наглядно показали, что нужно жить объединено, в одной большой «малосемейке». И вдруг опять шум, гам, кричат, что нужно разъединяться, что в одной «малосемейке» всем тесновато. Это не только Степана удивило, но и других «курильчан» просто ввергло в некоторое уныние и тоску. Процесс длился не более месяца. Друзья тоже стали газеты читать до самого «тиража». Телевизоры смотрят до самой последней заставки, но отсоединяться от литейного цеха не стали. Бастовать пробовали, а вот отделиться от токарного цеха — никто не хочет. В голове никто не держал такой глупости. Взялись голосовать. Посчитали на бумажке голоса и, недоумевая, почесали кепки. Один — «за», двое — «против», а остальные просто курили. Что тут сказать.

— У нас ещё сохранился в сердцах вирус равнодушия, хотя собственное мнение есть, выработалось с началом перестройки, — сказал Банкин.

— Непривычно. И стесняемся, — сказал Балалайкин.

— Пусть живут, как хотят! — кричит дядя Коля.

— Пусть заплатят за то, что им построено и возведено. Их учили, им полбелоруссии отдали. Город Вильно сделали своей столицей, назвав Вильнюс. — Встал мастер Решетович. Шум постоянно в курилке. Собственных мнений много, а большинство не совпадают. Никак не решить проблему. Степан не может понять себя, чего хочет — чтобы не отделялись, или, чтобы катились куда им нравится, хоть кобыле под хвост. С одной стороны и согласен, а с другой стороны — нет. Какое же это мнение, если оно непонятное.

Ест Банкин плохо, спит через пень в колоду, а работать вообще перестало хотеться. Другим товарищам тоже работа на ум не приходит. Спать все ложатся поздно — съезда первый по телеку транслируют, другие с жёнами в очередях за мылом стоят. Им грустно работу работать, так как они в мыле. Банкину грустно, когда кругом разъединение и мылом пахнет в курилке — дышать невозможно. Горько Степану за тех, на кого оказывают сильное давление, а кого-то из эстонского автобуса выдавливают культурно, за то, что он спросил не на автобусном языке, а на том, на котором ещё вчера говорили все в автобусе, а сегодня другой язык слышится отовсюду и даже из туалета.

Вот тебе и Союз нерушимый, — горюет Стёпа. — Рушится, как айсберг в океане, попав в тёплое течение. Когда происходит подобное разочарование, какая работа на ум пойдёт? Поэтому в курилке сидят рабочие и разговоры говорят. Никто не выражает сочувствия глубокого, а наоборот — галдят с утра до конца смены, а кто и задержится на час другой, если мнений много и спор затягивает, как омут.

— Пусть за нефть платят валютой, — предлагает дядя Коля.

— За все заводы, что в экологию дым пускают, за электро — золотом, — поддерживает Балалайкин, бывший термист.

— Но дело не в этом, — встаёт Банкин. — Так все сёстры скоро чужими станут, а кто на городском базаре станет апельсинами торговать? Кто ранней весной десятидолларовую черешню нам привезёт? Что кооперативы? Наши кооперативы танками стараются торговать. Зачем им какие-то персики и бананы?

— Что будет? — всплеснул руками бракёр Валерий Апперкот. — Неужели, все магазины станут мясом торговать, а из колбасных палок сделают оградки. На сосисках станут воздушных змеев пускать в небо. Вот неразбериха будет.

— Почему? — спросил дядя Коля.

— Потому. Никого больше не станем прикармливать. Продуктов будет море, что некуда станет девать.

— Пивопроводы станут в каждую квартиру проводить.

— Откроешь кран, нацедишь кружку и без удовольствия выпьешь. Вспомнишь тогда, как в очередях давился, как рукава и пуговицы отлетали, как пил разведённое, но взятое с боем, пиво и причмокивал. Вот какая будет жизнь.

Не мог себе представить новой жизни Степан Савич. Он знал, что скоро всё будет, но не станет постоянной зарплаты, не будет и самой работы, так как завод с устаревшей технологией и старым оборудованием, закроют и увезут на тачках в утиль новые владельцы. Чтобы не расстраивать до конца свою расшатанную собственным мнением, нервную систему, перестал читать газеты, продал на барахолке телевизор и радиолу. По две нормы стал делать, ну, как обычно, делал. В курилку дорогу забыл. Плюнул на своё мнение. За весь цех продукцию даёт. Мужики не узнают его и рук не подают, считая плохим человеком, который от самого гегемона-пролетариата отсоединился. Степану — до фонаря эти косые взгляды. Пашет себе и пашет. Зато в соседнем цеху — запарка. То, что Банкин произвёл, нужно куда-то девать, а куда? В том цеху забыли. Полгода решают переходить им на арендный подряд или выкупить цех по цене утиля. Начальника себе нового избрали, который раньше заведовал молоканкой в деревне. Не соображает ни уха и не рыла в заводских проблемах, но у него собственное мнение, что нужно переформировку сделать и приниматься выпекать шанежки с творогом. Так как на них-то спрос остался…