Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:
— Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?
— Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! — Дед Игнатий Савельевич потряс руками. — А толку? Нуль! Если не меньше! Вот и понятия не имею, чего с ним делать, чем на него воздействовать. Знаю одно: жалеть моего единственного внука не только бесполезно, а для него даже и крайне вредно. И опасно, конечное дело.
— Эх, дед, дед! — с обидой сказал Герка. — Не ожидал я от тебя… Наговорил тут всякого всяким…
— Речь идёт не обо мне, а о тебе! — резко перебила эта милая Людмила. — Ведь именно тебе грозит гибель!
— Уже грозит? — деловито переспросил дед Игнатий Савельевич. — Когда его гибель примерно предполагается? — И глаза его хитрюще блеснули.
— Я не шучу! — ещё резче произнесла эта милая Людмила. — Как вы не понимаете, что ваш единственный внук мо-раль-но гибнет у вас на глазах? Пока не поздно, надо его анализировать!.. Герман, Герман, ты куда?
— Мое личное дело, — неестественно гордым тоном да ещё с оттенком независимости, но и с некоторой опаской ответил Герка. — Пойду, предположим, дальше гибнуть. А вы тут меня ана! Лизи! Руй! Те!
Заявляю прямо, уважаемые читатели: Герка просто-напросто очень струсил, почувствовав, что новоявленная перевоспитательница (хотел он её ещё анализаторшей обозвать) отступать от своих ненормальных намерений не собирается, а его вреднющий дед готов во всём ей потакать. Вот и надо как-то доказать им, что он тоже отступать не собирается, будет жить только так, как считает для себя удобным и приятным.
— Герман, стой! — приказала эта милая Людмила. — Никуда ты не пойдешь! Раз мы решили тебя анализировать, значит, будем анализировать!
— Да я и слова-то такого толком не знаю! — крикнул Герка. — Но издеваться над собой никому не позволю!
— Слова такого не знаешь? — насмешливо спросила эта милая Людмила. — Объясню. Будем тебя глубоко изучать, ясно? Никто над тобой издеваться не собирается. Мы собираемся помочь тебе стать нормальным человеком. А не музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта. Найди в себе силы, чтобы…
Герка крепко прикрыл уши ладонями и с очень большой тоской подумал: «Попался! Попался! Двое на одного! Как хулиганы! Но не сдамся! Выкручусь! Никому не позволю себя ана… лизировать!»
Увы, увы и ещё семнадцать раз увы, забегая вперёд, доложу я вам, уважаемые читатели: не выкрутится Герка.
Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.
— Переживает все-таки, — внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: — Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА
И всё из-за неё…
Долго-долго-долго-долго сидел Герка один дома унылый, несчастный, до предела обиженный, оскорбленный сверх всякой меры да ещё и голодный.
В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед — из окна хорошо было видно — расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.
Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.
Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.
Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!
Про музей вреднющий дед сочинил — раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил — два, согласился внука ана… лизировать — три, а чем всё кончится, неизвестно — четыре. А есть-то как хочется! — пять.
Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду — бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…
Ему не сиделось на месте. Пробовал он полежать — тоже ничего хорошего не получилось. Герка заставлял себя сидеть на месте, чтобы не пойти к этим, которые вдвоём на него одного набросились. Вот заняться бы чем-нибудь, хоть ерундой бы какой-нибудь, сразу бы стало легче! И такое желание было для Герки столь необычным, столь, я бы сказал, противоестественным, что он несколько раз подпрыгнул на сиденье и почему-то подергал себя за уши.
Проще всего было бы выйти на улицу (где на скамейке только что уселись эти, которые вдвоём одного ана… лизировать решили!) и как ни в чем не бывало гордо пройти мимо. Они, конечно, спросят, куда он направился, а он, конечно, небрежно так отмахнется и — дальше себе раз-два-левой…
