— Засмеют ведь, если узнают.
— Да, глупые люди будут смеяться и обзываться. А мы не станем обращать на них абсолютно никакого внимания. И постепенно нашей дружбе начнут завидовать, а затем кое-кто и возьмет с нас пример… Ну, долго ты ещё думать будешь? — недовольным тоном поинтересовалась эта милая Людмила. — Вот в музее над тобой действительно хохотали бы все во всё горло.
— Не могу я сразу на все твои вопросы ответить! — почти взмолился Герка, даже руки перед собой — ладонь к ладони — сложил. — Ты мне столько сегодня вопросов задала, сколько я за всю жизнь не слышал!.. Вот и надо мне подумать, — устало и уныло закончил он.
— Некогда, Герман, раздумывать, некогда! Сейчас же отправляемся к твоему деду! Надо же разобраться в твоей экспонатской судьбе! Идем, Герман, идем! А дружить мы с тобой всё равно будем, я уверена!
Да, ничего не попишешь, как говорится, характер у этой милой Людмилы был непреклонный: сколько и как ни сопротивлялся Герка, пришлось ему идти искать деда, от разговора с которым, кстати, ничего утешительного для себя он не ожидал.
По дороге в голову Герки проникла довольно удачная мысль: а что если попытаться избавиться от будущей женщины, а пока странной, взбалмошной девчонки немедленно? Ведь совершенно ясно, что её настырнейшая деятельность к добру не приведет. Не будет у Герки нормальной жизни, пока…
— Ты только не вздумай со мной хитрить, — прервала его, размышления эта милая Людмила. — Понимаешь, я уже накопила некоторый опыт перевоспитательной работы с плохими мальчишками. Ты, видимо, не совсем плохой мальчик, Герман, но нуждаешься в дополнительном внимании.
— Я просто хвастаться не умею, как кое-кто, — хмуро отозвался Герка, — и зазнаваться не умею. И слов много говорить не привык. А в остальном я нормальный человек. И ни в какой перевоспитательной работе не нуждаюсь.
— Намеки поняла, но реагировать на них не намерена.
Как Герка и предполагал, эта милая Людмила и его вреднющий дед моментально понравились друг другу. Она задала десятка два, а то и больше вопросов, на которые тот отвечал охотно и обстоятельно.
Слушал Герка их разговор, так сказать, вполуха, почти без интереса, хотя, в основном, именно о нём толковали они. Понимал Герка, что теперь ему туго придётся, и торопливо перебирал в уме возможности избавления от новоявленной перевоспитательницы. Но, к сожалению, к горю его великому, всё яснее и яснее становилось, что избавиться от неё нет ни наималейшей возможности. По всему ощущалось, что чуть ли не с каждой минутой она чувствует себя здесь всё уверенней и уверенней.
И вот Герка услышал:
— А почему вы решили сдать Германа в музей живым экспонатом наравне со скелетом мамонта? Неужели вы серьёзно считаете Германа самым ленивым и самым из балованным внуком на всем нашем земном шаре? Ведь это же позор, кошмар, стыд и издевательство!
К полнейшему недоумению Герки, вреднющий дед заявил:
— Конечное дело, позор. Конечное дело, кошмар. Конечное дело, стыд. Но, конечное дело, отнюдь не издевательство. Не понимает мой единственный внук, что это позор, кошмар и стыд! Не понимает! Я думал, что поймет, а он — нет, нет и нет! Я его в специальную загородку на улице пригласил, он — с полным удовольствием! И никакой он не самый уж ленивый даже в нашем посёлке, но — бездельник всё-таки выдающийся! И баловень редкий!
— Но ведь ты сам про музей всё выдумал! — чуть ли не со слезами в голосе воскликнул обескураженный Герка. — Сам всё сочинил, а позор, кошмар и стыд мне?! Ведь издеваешься ты надо мной, получается!
— У-у-у-ужасно… — протянула эта милая Людмила, — просто не-ве-ро-ят-но! Ну никто не поверит, чтобы живой человек добровольно и с удовольствием согласился быть музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта! Пока не поздно, товарищи, надо немедленно, сейчас же заняться кандидатом в экспонаты!
— Чего, чего заниматься-то мной? — возмутился Герка до того, что зазаикался. — Чего я такого сделал?
— В том-то и у-у-ужас, что ты ничего не делал и делать не собирался. Игнатий Савельевич! — уж таким командирским тоном обратилась к вреднющему деду эта милая Людмила, что он проворно встал — руки по швам. — Мы с вами обязаны вашего единственного внука про-ана-ли-зи-ро-вать!
— Про… — Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. — Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?
— А я не возражаю. — Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. — Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.
— Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, — настаивала эта милая Людмила. — Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.
— Нет, я полагаю иначе, — осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. — Внук мой единственный — человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. — Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. — Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?
