Эстонские повести - [94]

«Опять сено! — подумал Ханнес. — Будто и говорить больше не о чем, будто вся жизнь состоит только из роста травы, косьбы и метания стогов, и… будто и человека следует оценивать только по тому, достаточно ли заботливо он стог мечет и сено на зиму запасает, и… будто и всю жизнь природы тоже следует оценивать только по тому, как трава растет и растет ли, и постоит ли вёдро после Янова дня или задождит». — Вот и Эне сказала со злостью, словно подвела итог:

— Какой это мужик, коли он о своей скотине не печется!

…и Ханнес опять глядел на Эне и опять видел лишь один синий глаз и черную прядь волос, выбившуюся из-под шерстяного платка; и Ханнес мог поклясться, что глаз женщины мерцал, точь-в-точь как сапфир (тот, что он своими собственными глазами видел в лондонском Уэст-Энде, в витрине ювелирного магазина мистера Мс Callany, но даже не приценился, и без того было понятно, что он, Ханнес, со своими двумя-тремя фунтами в кармане может этим сапфиром только полюбоваться);

…и Ханнес, которого это воспоминание вывело из задумчивости, произнес, не столько спрашивая, сколько утверждая:

— У него же, у Ээди, ног, считай, нету, как же ему за здорового тянуть?!

И Эне: — Как это ног нету, иной раз у него их даже четыре…

…Ханнес лишь усмехнулся, ишь ведь, нашлась что сказать; нет, эти женщины из Коорукесте в карман за словом не лезут, такую шуточку подбросят, острую да терпкую, что ни перца, ни корицы не надо — они найдут выход, всегда находили, из любого затруднения.

И Ханнес: — Так я ведь не о его телесных ногах говорю, я говорю о ногах его души, которые у него захирели и…

— Двоих сынов схоронил, — Эне не дала договорить Ханнесу до конца, — и сколь еще всего перетерпеть досталось. Так это он перемалывает ровно «отче наш» утром, и вечером, и в полдень тоже… Диво, что он сам не устал себя слушать!

И Ханнес: — Но ведь он и вправду пережил…

И Эне: — А ты, стало быть, поведал о своей жене, как она тебя бросила, и вы слезами обливались в обнимку…

И Ханнес: — Но ведь я не…

И Эне: — Или думает он, или думаешь ты, или думаете вы все, мужики, что только вы беду нюхали?! Я, может, тоже всякого перевидала, так разве же я стану про то по деревне звонить или жаловаться? Мне такое и в ум не придет!

И Ханнес, с подковыркой: — Когда же это тебя волны жизни захлестывали? Когда ты в мелиорации работала, что ли?

…потому что, если человек похваляется, что прошел огонь и воду, то должно быть и место, где все это было; по некоторым случайным оговоркам, а вернее, по умалчиванию и по выражению глаз Ханнес уже давненько стал догадываться, что когда Эне молодой девушкой работала в мелиорации, с нею тоже могло что-нибудь случиться — что-нибудь такое, чего не отнесешь к числу приятных переживаний.

Но Эне посмотрела в лицо Ханнесу все с тем же невозмутимым спокойствием и ответила:

— Разве не все одно, где или что точно я перевидела, может, я из-за смерти телки или подсвинка больше сердцем убиваюсь, чем Ээди по своему сыну.

…так она сказала, без сомнения, с бравадой, но Ханнес понял и то, что за ее словами что-то кроется;

…они оба замолчали и так, молча, выехали из низинного леса на поля, бурые, а местами и красноватобурые, придавленные низкими серыми небесами, которые пропитали все живое прилипчивой тоской чересчур долгого ожидания…

Правда, Эне было уже не до разговоров, ей пришлось крепко держать вожжи, дорога сворачивала к домам поселка, из любого двора, из-за любого поворота дороги мог вывернуться трактор или машина, а этот пес, этот мерин при хлеве, этот Упак, был такой несовременный… А может, век техники и ему испортил нервы?

Они доехали до ремонтной мастерской и…

6

…свернули во двор, там, словно большие майские жуки, гудели моторами два тракторишки, но они стояли на месте, и Упак не особенно испугался, лишь недоверчиво на них косился. Эне держала вожжи все еще натянутыми и направила лошадь мимо здания мастерской к старому сараю, возле которого были вкопаны пять толстых столбов. «Ага, подковочный стан!» — сообразил Ханнес. Если лошадь с норовом, ее ставят между столбами и подтягивают на подпругах, чтобы она наземь не кинулась.

Действительно, Эне подогнала Упака к столбам и сказала — Тпруу! — Упак остановился, Эне спрыгнула на землю с одной стороны телеги, Ханнес — с другой; Эне привязала Упака вожжами к столбу, Ханнес стоял, оглядывая двор мастерской.

Ханнес был тут впервые, прежде только проезжал мимо. Строение, где помещалась мастерская, сохранилось еще со времен колхоза, теперь оно было уже старое и выглядело как-то неестественно; вероятно, первоначально его соорудили меньшим по размеру, но когда машин в колхозе прибавилось, с обоих его концов сделали пристройки. Широченные двери стояли нараспашку, изнутри слышались удары молота и гудение компрессора. Обычный шум трудового дня.

— Ты постой возле Упака, — сказала, приказала Эне. — Я сыщу кузнеца, попробую его уломать, хошь в обед, а лошадь пускай подкует! — Она пошла через двор и скрылась за углом мастерской.

По двору изредка проходил кто-нибудь из слесарей. Некоторые поглядывали на Ханнеса, но так как он стоял возле лошади, особого интереса к нему не проявляли — глянут разок и идут дальше по своим делам. Как-никак их мир был иным, это был мир машин, и, по мнению этих людей, руки которых привыкли держать руль и которым приходилось усмирять разом несколько десятков лошадиных сил, эта одна-единственная лошадь и пригорюнившийся возле нее мужчина просто-напросто не стоили внимания.