Эстонские повести - [132]

Эх-хе-хе…

Вишь ты, Малли-то все ж таки вспомнила о Юге. Если она еще что ляпнет, так я так кашляну, что она сквозь стену в воду вылетит вместе со всеми своими шмотками. Бабы как зачнут болтать, у них рот больше январской луны делается.

Хорошо еще, что Малли не рассказала, как я с ней в первый раз осрамился. У них с Марге вечно какая-то распря идет. То сыновья у Малли лучше, чем дочки у Марге, а по какой причине: зачем Марге понадобилось девок рожать. Будто это от нее зависело. Вот так вот. А Марге не умеет такую политику с юмором принимать. Серьезно принимает, переживает и только худеет да худеет. Гляну иной раз на нее, вроде и на женщину уж не похожа, зад тощий, спина щуплая, словно еловая ветка, шкуркой обработанная. Не знаешь, как и любить-то такую выдру. Я ей не раз говорил: — Да ешь ты больше и жизни радуйся!

Куда там!

Теперь опять она из-за меня три дня не ела. Горемыка. Хотелось бы что-нибудь в утешение ей сказать, да у меня у самого здесь дышать нечем и повернуться некуда. Хоть на миллиметр бы задницу сдвинуть, а то скоро совсем закостенею, как египетская мумия. Попробую-ка.

— Ой, бабы!

— Ну чего ты подскакиваешь, Луизе?

— В гробу ктой-то есть!

— Да откуда ты взяла?

— А вы не слыхали? Чудной какой-то звук был. Будто ктой-то шептуна пустил.

Эх…

Эх-хе-хе.

Ох ты жисть-жистянка.

Смех меня разбирает. Страсть как хочется крикнуть отсюда Луизе: — Спасибо за внимание!

Луизе, милочка ты моя, ежели у тебя рожа со страху пятнами пошла, то прости ты мне мое прегрешение. Ну где ты еще таких мужиков сыщешь, какие даже в гробу непотребные звуки издают. Только у нас, на Абруке.

Вот так вот.

Не иначе как это от перегрузки.

Ведь сколько уж ночей не спали, да еще и напряженной духовной жизнью жили. И важные решения принимали. Все могло бы по-другому пойти. Только по случаю моего принципиального решения лежу я сейчас в гробу, на спине, не двигаясь, все равно как окоченевшая лягушка.

Когда мы вчера утром вернулись к Леппу с полной сумкой пива, мужики уж успели в комнате прибраться, чистую скатерть на стол положить и даже побриться. С такими приятно мировые проблемы решать.

Когда все поправились, приняв по паре пива, я поглядел на стенку, где висела большая карточка Ракси, и сказал:

— Ракси, ты ушел с ружьем в лес, и я больше никогда тебя не увижу, лес на Абруке большой, в нем и без ружья заблудиться можно. Но из-за тебя я встретился со своими друзьями, и тебе за это огромное спасибо, ведь ничего лучше в жизни нет, чем пребывать с дорогими друзьями.

— После такой речи неудобно пиво пить, — сказал Теэмейстер. — Давай банку распечатаем.

Распечатали. Лепп поджарил нам глазунью. На душе было светло от воспоминаний о собаке и приятно от пребывания с друзьями.

Я сказал, когда посчитал, что время подходящее:

— А теперь жду предложений касательно памятника.

— Ты непременно хочешь ему памятник поставить? — спросил Теэмейстер задумчиво.

— Ясное дело.

— Ты тверд в своем решении?

— Ну да.

— Хорошо. Значит, надо решить вопрос насчет места и материала.

— Насчет места вопроса нет. На Абруке.

— Это уж как пить дать, — засмеялись мужики. — Не хватало бы, чтоб Каспар ставил своей собаке памятник на Рухну либо на Кихну[73].

— Постойте, — сказал Теэмейстер. — Хватит ржать-то. Дайте подумать.

Мы дали.

— Каспар, — спросил чуток погодя Теэмейстер, — а ты хотел бы поставить памятник еще кому-нибудь или чему-нибудь?

Чудной вопрос.

Я задумался.

— Я жду, — сказал Теэмейстер. — Это очень важно.

Я подумал и сказал:

— Хотел бы.

— Ну!

— Я бы поставил памятник восходу солнца.

— Так… — кивнул Теэмейстер. — А еще?

— Затем я поставил бы памятник западному ветру. Он уж как подымется да задует, тут тебе и волна, тут тебе и волнение.

— Так… — кивнул Теэмейстер. — А еще?

— А еще бы я поставил памятник салаке. Хоть свежей, хоть соленой. Без разницы.

— Благодарю тебя, — сказал Теэмейстер. — Выпьем за то, чтобы каждое утро восходило солнце, чтобы на западе и на востоке, на севере и на юге зарождались новые ветры и чтобы в синем море не переводилась рыбка под прекрасным названием салака!

— Спасибо, — сказал я.

— Твоя мысль поставить Ракси памятник, конечно, трогательная, — продолжал Теэмейстер, уписывая глазунью. — Но… — Он поднял вилку с куском яичницы. — Самый прекрасный памятник заходу солнца — роскошный утренний восход, сильный и свежий ветер приходит на смену старому и уставшему, а маленький бойкий салачий детеныш лучше, чем самый большой рыбий монумент из камня. Ты понял мою мысль, Каспар?

— Чего не понять-то. На чистом эстонском языке…

Я вздохнул.

— Все ты правильно сказал, Волли, — добавил я. — Но потому мое сердце и болью исходит, что после Ракси детенышей не осталось.

— Вот оно что.

— Быть того не может, — сказал ветеринар Кылль. — Ракси был во всех отношениях кондиционный кобель.

— Я не знаю, что это слово значит, но дело обстоит именно так.

— Быть того не может, — повторил Кылль.

— Были щенки-то. Да утопили их. Прежде, чем я узнал.

Хотя я убежден, что у каждого настоящего мужика в жизни бывает только одна настоящая собака, я бы вырастил сыночка или дочку Ракси. Я даже один раз возле магазина сказал Мийне с хутора Мюрги: