Эстонские повести - [129]

— Маали, Маали, — повторяет Соловьиный Виллем беззвучно, но все напрасно.

Схватил Виллем свою жену под мышку и потащил ее, испуганно оглядываясь во все стороны, домой. Но она словно бы уж и не жена его, чье крепкое тело согревало по ночам, как теплая печка, камень это был, немой и холодный, как стена в погребе.

Весь в поту, перенес Виллем свою жену через порог, закинул в кровать, укрыл всеми одеялами, коврами и покрывалами, какие были в доме, разжег огонь во всех печках и очагах, где тяга была в исправности, а сам взял гармошку и спел жене самые лучшие песни, какие знал.

Только все без толку.

Ночью привел Виллем с пастбища лошадь, запряг в телегу, отвез жену на кладбище и схоронил.

Утром он проснулся, вышел во двор, смотрит: Маали, немая и холодная, стоит на холме Везипыльд, освещенная алой зарей, руки у лба, лицо к морю повернуто. Плохо дело, подумал Виллем и решил опять жену домой притащить и в колодец бросить. Но вода в колодце стала подниматься, подниматься, разлилась по всему двору, потекла в дом, покрыла пол, уже стены мокрые, к потолку подбирается, Виллем давай спасать, что еще можно было спасти, потащил вещи на чердак, но вода и туда добралась.

— Маали, что ж ты со мной делаешь, — задыхаясь, закричал Виллем. — Образумься наконец!

А вода все поднималась, и Виллему пришлось спустить в колодец лестницу и вытащить оттуда жену. Что же делать? Засунул он жену в копну тростника, что для починки крыши был приготовлен, запрятал так, чтобы не видать было, словно свой стыд и позор. К вечеру налетела гроза, страшный гром загремел над Абрукой, и молния подожгла копну.

Стоит Виллем посреди двора, слушает, как трещит тростник в бешеном огне, а из огня тихий голос жены звучит:

— Больно, больно, Виллем.

Бросился он в огонь, да там и остался.

А на другое утро Маали опять стоит на холме Везипыльд, руки у лба, окаменевшим взглядом на море смотрит, и уже никто не осмелился к ней притронуться.

Маали стоит там по сей день. Ежели идти на лодке к гавани, Маали служит верхней вехой. Кто с этой вехой не посчитается, тот с треском на подводные камни налетит и винт вдребезги разобьет. Не знаю, сколько уж поколений абрукаских рыбаков обязаны Маали своей жизнью.

Вот такая была это история.

Мужики ни слова не сказали, когда я кончил.

Солнце взошло, капельки росы блестели на листьях крыжовника.

Где-то защебетала ласточка.

— Да-а… да-а… — пробормотал Теэмейстер. Он пошел в дом, взял сумку и сказал:

— А теперь, Каспар, пошли за пивом.

На улице нам встретилась девушка необыкновенной красоты. Я прикрыл подбородок лапищей, чтобы щетину не видать было. Стройные молодые ножки девушки блестели от загара, волосы были темные, а щечки алели, как рябиновые ягоды.

Теэмейстер прошептал:

— Скажи-ка ей, что она шибко красивая.

— Вот дурень-то.

— Скажи, скажи.

Ничего я не сказал. Мне было приятно, что я прошел мимо со своей небритой рожей.

— Почему не сказал, Каспар?

— Не нам уж теперь такое говорить.

— Оно конечно. Только мы бы к вечеру эти слова позабыли, а девушка всю бы жизнь помнила. Жалко.

И Теэмейстер вздохнул. Такой он славный, душевный человек.

…Ну вот, опять на катере ктой-то голос подает.

— У всех мужья не ангелы, но такого кина, Марге, никто еще на Абруке не выкидывал.

— Никто не выкидывал, а я выкину.

— Мой Август не хуже твоего Каспара лакает, но я его заживо хоронить не стану.

— Твое дело.

— Он ведь муж тебе и отец твоих детей.

— Это ты уж говорила, Малли, что он муж и отец. Хватит. Надоело.

— Ты с малых лет чудачка была…

— Что ж мне его, на шелковые подушки уложить, как пекинского пуделя?

— Да, как была ты чудачка, так и осталась!

— Ты это из чистой зависти говоришь. Что Каспара себе не заполучила.

— Господи, помилуй! Что на старости лет слушать приходится!

— Уж я-то знаю. Ты тоже через его руки прошла. И нечего кислую рожу строить. Осталась на бобах, Малли!

— Знаешь, чего я тебе скажу, и кто хочешь подтвердить может?

— Давай, выкладывай.

— Ежели бы Юта в Швецию не уехала, ты бы до морковкина заговенья по Каспару выла, а все одно без него бы осталась. Вот так вот.

— Малли!

— Осталась бы. Да. Да. Да!

Надо же, как дело обернулось, ты лежишь в гробу, а всю твою жизнь перед тобой на тарелочку выкладывают.

Юта.

Н-да.

Ну и теснотища же промеж этих сосновых досок, ни охнуть, ни вздохнуть толком нельзя.

Юта.

Чудно, боишься этого имени, словно кто тебя ласково по лицу погладит, как вспомнишь. Услышишь, как кто-нибудь скажет это имя на улице, или по радио, или брат сестру зовет, или мать дочку кличет, и словно бы дрожь по телу пробегает и в лицо кровь бросается.

А ведь это имя из тех же букв составлено, как и все слова в эстонском языке. Но только оно заставляет мужское сердце от сладкой боли сжиматься, трепетать, как хвост салаки, угодившей в сеть.

Юта.

Сколько тысяч раз — эх, не лукавь, Каспар, — сколько миллионов раз вертелось это имя в твоих мозговых извилинах, нет такого уголка в твоей башке, где это имя не пригревалось бы. Ночью и днем. Утром и вечером. Когда в атаку бросался и после драки. И в тот самый миг, когда пуля обожгла край уха.

Юта.

Имя матери своей родной столько раз не повторял. Мать есть мать, матери другого имени и не надо.