Эстонские повести - [120]

Ну ладно, это все мемуары, а вот для кого тут гроб-то? По осени и в конце зимы, когда до Абруки трудно добраться, гробы загодя привозят. Верно вам говорю. В прежние времена на Абруке кладбища не было, и покойнички иной раз неделями в риге дожидались, пока лед в проливе растает и их последний раз через море перевезут. Что поделаешь, покойнику спешить некуда.

А гроб славный.

В таком и самому не худо бы полежать.

Глянуть, что ли, какова середка у последнего пристанища крещеных людей. Ух ты! Очень даже недурно. Чистым застелено. Подушечка имеется из стружек, с виду как гриб-дождевик… Да… Ну а что ежели испробовать, каково оно живым покойником быть? Обувку, ясное дело, скинем. Гроб это тебе не хлев. Я башмаки-то по карманам распихаю. Вот так. Понятно, лучше бы на бочок лечь. Сплю-то я на правом боку. Только сроду на похоронах видеть не доводилось, чтоб покойник на боку лежал. Стало быть, и мне не пристало. Что я, лучше других, что ли. Я хоть и с Абруки, а не велика шишка. В кингисеппской лавке, ежели кто с Абруки, так может без очереди булку либо папиросы купить, скажет, жму, дескать, на катер, заморское дело, одним словом, ну, а в гробу все будем на спинке лежать.

К слову сказать, зять мой, что в Таллине живет, интересный факт рассказал, когда я у дочки в гостях был. Он, зять-то, только из Франции воротился, житьишко, говорит, там ничего из себя, а капиталисты — они и есть капиталисты, на покойниках и то сэкономить норовят: у них на кладбищах гробы на попа в землю ставят. И стоят, говорит, там французские жмурики в своих могилках рядком, все равно как солдаты в строю.

А тут недурственно. Тесновато чуток, но вообще-то вроде доски в самый раз по мне сколочены. Для кого же это гроб-то? Ну да ладно, полежу — подумаю. Накроюсь крышкой, как положено, чтоб кто посторонний не видал, как солидный мужик дурака валяет. И мухи кусать не будут. И вздремнуть можно часок, небось, раньше-то никто не явится…

Да… В тот раз зятек еще историю про французских мертвяков рассказал. Какого-то, говорит, Жака не то Луи удумали перехоронить, а тот, пока не помер, изрядный был котище. Вот, значит, могилку разрыли, гроб раскрыли, глядят, а гроб-то порожний, только записочка лежит: «Я у Мари, через три могилы, скоро вернусь». Тут дочка моя как завопит, будто ей хвост прищемили. «Вечно, — орет, — у вас, у тепеишников, мозги набекрень, сроду от вас ничего путного не услышишь, только и знаете ерунду пороть да о мотоспорте трепаться». Я, понятно, помалкиваю, я-то к Таллинскому политехническому касательства не имею, образование я не там получал. Мне лекции под Великими Луками выдавали. Вот так вот. А вообще в этой истории, про француза-то, ничего худого нет. Очень даже трогательная история. Может, человек всю жизнь мечту имел, мечты-то небось в кои веки сбываются, особливо у нашего поколения, кому война поперек стала. Неужто плохо, когда о чем с молодых лет мечтал, как в сказке исполнилось, хоть и на французский манер? А что, не так, что ли? Ребятишки любят сказки, так ведь и старому человеку иной раз охота потешиться. Мне история про Луи очень даже нравится. Вот так вот. Значит, с этим делом ясно, не ясно одно — для кого гроб. И то сказать, порой смерть вперед к здоровому приходит, а уже потом к хворому. И кто без конца о своих болячках да бедах бубнит, не больно-то быстро богу душу отдает. Бывает, у магазина остановишься, послушаешь, так только и слыхать: ревматизм да радикулит. Полную неделю кряхтят, а воскресенье подойдет — хоронить некого. Вот и верь людям.

Так-то оно так, в гробу, ясное дело, тесновато, не то что в супружеской постели, а гляди-ка, в сон клонит. Понятное дело. Двое суток не спал. Вырвешься с Абруки в Кингисепп, соснуть некогда. Вообще-то, может, и нашлось бы время, да уж очень миссия была напряженная. Это точно, это я не прибавляю — миссия. Из-за нее, из-за миссии-то, я и в город подался. И так и этак мозгами раскидывал, а заглавие к миссии подыскал. In memoriam Ракси.

Началось все в то утро, когда Ракси в лес с двустволкой отправился.

Н-да…

Сказать по правде, годочков-то ему поднабежало.

И хромал он, нога-то, что Паука прокусил, никак не заживала, гноилась и гноилась. Уж каких только снадобий не прикладывали. И сам Ракси ногу свою лизал без передышки. Ведь на языке у собаки девяносто девять лекарств. А все мало оказалось. Да. Я уж опять ветеринара Кылля позвать хотел. Он Ракси операцию сделал, когда Паука первый раз его куснул. Да как здорово сделал, Ракси через три недели на всех на четырех дунул на Ирмину свадьбу, нос кверху, припустился во весь дух, что твой кровный жеребец. Только вскорости они сызнова с Паука сцепились, все из-за той же Валли… Тут ничего не скажешь, из-за Валли стоило ребра посчитать, из-за подходящих баб и в прежние времена драки бывали. А если по правде, неправильная это драка, когда один волк, другой барбос. Хотя и уникальный барбос, а все барбос. Я об этом толковал Ракси поутру, когда на причал ехали, и ввечеру, как воротились, опять толковал; он вроде все понял, ведь такой мозговитой собаки на Абруке отродясь не было и вовек не будет. Понял, поскулил, покивал, пообещал поиметь в виду, да только как новое приглашение на свадьбу пришло, весь собачий толк полетел к чертям. Вот так вот. Хочешь плачь, хочешь смейся, но ежели любовные страдания барбоса одолеют, так он хоть на танк со всей его броней бросится. Природа — она поумнее всех умников, коли она Ракси таким сотворила, так тому и быть. И я его не упрекаю. Люди-то лучше, что ль? К примеру, ежели свою молодость вспомнить да все свои шуры-муры подытожить. И радостей любовных и горестей — всего хватало. Кабы кто взялся мои грехи считать, пришлось бы ему попотеть. Список тот еще подлиннее был бы, да только немец со своим поганым рылом сунулся. А потому я Ракси очень даже понимаю и в аморалке обвинять не собираюсь. Ракси — кобель порядочный, и точка. Ну а как захворал он, так все хирел да хирел, седой стал, и Марге мне говорит, нечего, говорит, зря Кылля звать, от старости, говорит, пока что средств не придумали. Я, конечное дело, заспорил, как это, говорю, так, в загранице, мол, от старости на всякие штучки пускаются, бабы себе пласметические операции делают, грудь до небес подымают, чтоб, значит, стать помоложе да попригоже. «Заткнуть бы тебе рот коровьей лепехой», — сказала на это Марге. Страсть не любит моей трепотни, особенно если я чуток под парами. Стало быть, так уж оно назначено было, что Марге, Каспарова жена, с хутора Сооми, уродится констервативной, костлявой, категорической командиршей и до конца дней своих такою пребудет. Аминь. Такая она и есть.