Эстонская новелла XIX—XX веков - [22]

— Ну что ж, посмотрим, какой ты будешь немецкой породы, — и понес Пуню в заранее приготовленные ясли.

Теленок поднялся в яслях на ноги, качнулся с одной стороны на другую, попробовал поднять голову, но, так как шея у него была еще слабая, он опустил голову и, жалобно промычав, повалился боком на солому. Другая скотина в хлеву откликнулась на зов малыша; теленок поднял голову и снова призывно промычал. Снова услышав ответ, он от радости ударил хвостом о солому — хлоп, хлоп: он был среди своих! Теленок промычал еще разок, уже повеселее — другие опять дружелюбно ему ответили.

Безмолвно наблюдали за этим хозяин и хозяйка. Яан как будто примирился с появлением теленка, — ведь, что ни говори, это все-таки красивое и крупное животное.

— Значит, отдала-таки за него шесть рублей? — спросил наконец муж.

— Отдала! — ответила Ээва твердо и вместе с тем торжествующе… Она могла гордиться тем, что у нее в хлеву завелся привезенный с мызы теленок немецкой породы.

— Ну а если пропадут наши денежки?

— Сохрани бог и меня, и моего теленка! Что ты, с ума, что ли, спятил? — ругала его Ээва. — Я же беру животное для нашей пользы, а он каркает. Постыдился бы!

Однако пыл Ээвы вызвал в Яане только безнадежный пессимизм.

— Да, — ответил он, — хорошо, если бы мы жили на своей земле. А то участок ведь арендованный, как тут развернешься?.. — В словах этих было больше грусти, чем радости.

— Ведь сам видишь, что так нам никак не уплатить аренды. Пять лет назад я сюда пришла с тремя стами рублями приданого. А теперь много ли от него осталось?

Хоть Ээва и знала, что осталось всего сто восемьдесят рублей, все же она как бы ждала от Яана подтверждения того, что дальше так жить нельзя, что бедность уже стучится в дверь.

— Послушай, Иба, — ответил Яан, — а что, если барин опять повысит аренду, когда увидит у кирьюканнуского Яана такой хороший скот? Мой отец половину своей: жизни был хозяином этого участка за шестьдесят рублей в год. Потом плату повысили до семидесяти пяти рублей, а там до ста. Я-то начал с сотни, а теперь и весной, и осенью должен нести на мызу по восемьдесят рублей. — И как бы в раздумье, точно обращаясь к растянувшемуся в яслях теленку, он продолжал: — Теперь плати с каждого пурного места[5] по рублю, а там еще волостной сбор, да церковный, да школьный, да свои нужды, — каждая тряпка, каждая салака в твоей бочке стоит денег, и бог знает на сколько это еще вздорожает!

— Мму-у! — промычал маленький Пуню, словно подтверждал слова Яана.

— Слушай-ка, Иба, ты бы покормила Пуню!

— Да, что ж тут поделаешь! — сказала Ээва и направилась в избу за подойником, чтобы подоить корову и напоить теленка.

Яан занялся лошадью. Пока он распрягал кобылу и ставил ее в стойло, перед его глазами предстала вся его прошлая и нынешняя жизнь. И он почувствовал себя словно в лесу, из которого нет выхода.

Яан был единственным сыном. Его отец унаследовал крестьянский двор Кирьюканну от своего отца, а тот собственноручно расчистил себе место, выкорчевав девственный лес. Дед никому не платил ни копейки, ставил в лесу силки и носил дичь на мызу. И этого было достаточно.

Потом деда «освободили» — так это называлось, а на деле именно тогда и началось в Кирьюканну закрепощение. Раньше они были более свободными. Примерно в первые годы после «освобождения» барин созвал всех новоселов (так звали тех, кто поселился в лесу на новой земле) и сказал: «Ваши земли в лесу очень заболочены. Надо бы вам прорыть для стока воды канавы. Да никуда не годится и тот ваш лес, что под пастбищем. Там тоже следует прорыть канавы. Хотите, для своей же выгоды, взяться за это дело? Мыза вам подсобит». Так повторял дед слова барина и продолжал свой рассказ:

«Мужики сразу же согласились, мыза наняла рабочих в Сааремаа и Хийумаа, и вот мужики принялись за рытье капав. Работать они могли лишь тогда, когда их поля гуляли под паром да иной раз еще и поздней осенью, когда выпадали сухие дни. Наконец, лет через десять, в лесу были прорыты канавы. Потом пришлось их еще чистить, для чего за каждым хозяином закрепили участок канавы. Прошло еще лет десять, и, когда все к этой работе привыкли, на мызе заявили: нет надобности каждый год чистить канавы в лесу, вместо этого пусть мужики идут чистить канавы на господских полях. Так постепенно и навязали мужикам рытье да чистку канав на господских полях».

Дед уже давно лежал в могиле, когда при жизни кирьюканнуского Михкеля, отца Яана, рытье канав перевели на денежный расчет. Казалось, это было большим облегчением, — на самом же деле мужики стали платить первую аренду. Потом появился землемер. Провели границу между господской и волостной землей, хоть раньше вся она считалась единой. Хутора превратили в участки, как их стал величать землемер. Отец Яана, бывало, говаривал: «Ну и смеялись же мы! На что этот дележ? Неужто эта черта на земле может удержать человека? Ведь не забором же земля отгорожена!». Куда там! Землю продолжали делить на хутора; землемер мог делать все, что ему заблагорассудится. Говорили — царский приказ!

«Но самая большая потеха началась тогда, — вспомнились Яану отцовские слова, — когда стали урезывать казенные земли. Волость Таари принадлежала казне, однако издавна была в распоряжении Ууэмыйза. Это землемеру не поправилось. К мызе пристегнули половину волости. Царский, мол, приказ!»