Эстонская новелла XIX—XX веков - [147]

— Ясное дело, везде свои трудности, — кивнул Иван Васильевич. Я внимательно смотрел ему в рот, когда он говорил. Я увидел, что мои ночные сомнения были обоснованы — у него искусственные зубы, как верхние, так и нижние. Я посмотрел в его добрые светлые глаза и спросил без всякой подготовки, напрямик:

— Иван Васильевич, какой участок вы защищали в крепости?

— Здесь был мой брат, — сказал он, вздрогнув. — Брат.

Жаль, что он так сказал. Он мог бы рассказать мне кое-что очень интересное. Но теперь у меня уже не было времени выяснять, почему он мне не доверяет. На десять утра назначено свидание с Полиной, в четыре вылетает самолет в Таллин, а завтра утром на столе редактора должен лежать мой очерк «Легендарная крепость».

1970

РЕЙН САЛУРИ ПАМЯТЬ © Перевод Э. Яворская

I. ОН,

чье имя не упоминается, не потому, что к НЕМУ относятся с бесцеремонностью стороннего наблюдателя, а потому, что он, действительно, недостоин быть выделенным по имени.

Расплывчатое серое пятно в потоке яркого света, падавшего в помещение откуда-то сверху и сзади НЕГО, оказалось стулом, обыкновенным, несколько даже топорным стулом о четырех ножках, на который была брошена чья-то одежда, — там был желтоватый, приглушенно-зеленый цвет и полосками примешивался красный. Некоторое время тому назад, когда ОН только еще проснулся и со спокойным любопытством повел вокруг глазами, они не различили ничего, кроме расплывчатого серого покачивания, затем в потоке света, — теперь ОН уже знал, что свет падает из окна над ЕГО изголовьем, — смутно обозначились стул с небрежно брошенной на него одеждой, половицы, усеянные искрящимися пылинками, тускло поблескивающая дверная ручка, туфля со стоптанным каблуком. Его одежда: зеленые брюки, желтая рубашка, галстук в красную полоску — знакомые, сто раз виденные вещи, и ОН словно бы с самого начала сознавал подспудно, какая у НЕГО одежда и что окно находится именно в изголовье. ОН пошевелил пальцами, провел ладонью по простыне, теплой от его тела, — она была смята, но от нее исходил запах свежести, будто ее только что принесли с улицы, с ветра и солнца. А может быть, под окном растут деревья и между ними натянуты веревки, где сохнут большие белые простыни?

ОН запрокинул голову и попытался что-нибудь разглядеть, но увидел лишь кусочек неба с крестом оконного переплета. ОН встал с постели, взглянул на сверкающие в воздухе пылинки, почесал грудь и направился к двери, открыл ее, надавив на холодную дверную ручку, прикрыл за собою. Несколько секунд ОН стоял под запыленной электролампочкой и, прищурившись, смотрел на чуть заметно покачивающийся шнур, затем распахнул еще одну дверь и пустил воду из крана. Журчание воды было первым звуком в том мешке тишины, в котором ОН до сих пор пребывал, словно в утробе матери. Он пропустил бившую из крана струю между пальцами, подивился пришедшему в голову сравнению, набрал пригоршню воды, слегка ополоснул лицо, вернулся назад в комнату, распахнул окно и, навалившись на подоконник, прислушался к доносившемуся снизу шуму. Там сновали люди, двигались машины, мимо прогрохотал трамвай, ОН высунулся из окна, чтобы посмотреть вслед трамваю, и почувствовал, что лицо высохло.

Щетина уколола ЕМУ ладонь, ОН натянул брюки, разгладил рукой смятую штанину. В углу комнаты, в стороне от светового потока, стоял коричневый шкаф, чья-то небрежная рука оставила на полке ломтик сыра, который стал уже сухим, слишком сухим. Лучше, если бы сыр был покрыт частыми капельками влаги, словно капельками пота. ОН знал, такой сыр пришелся бы ЕМУ больше по вкусу. От сыра только тогда и получаешь настоящее удовольствие, а можно сделать и еще вкуснее, если посыпать его солью. ОН прикрыл на мгновенье глаза, в голове зашумело, затем попытался открыть глаза, словно кукла, словно пластмассовая кукла, веки которой в определенном положении, щелкнув, сами собою заваливаются под брови. С чего ЕМУ вспомнилась эта кукла, может быть, у НЕГО когда-нибудь была такая, может быть, она умела не только открывать и закрывать глаза, но еще и подавать голос, — пропищать, когда ее наклоняли, слово «мама»? ОН отогнал назойливые сравнения и порадовался своему чувству юмора, которое все что угодно делает несущественным и малозначимым. ОН громко сглотнул, ОН был готов к выходу из дому: надо было лишь шагнуть за дверь, сбежать вниз по лестнице, свернуть налево, еще раз налево и, скользнув взглядом по клочкам бумаги и нацарапанным на стенах каракулям, миновать вестибюль и распахнуть парадные двери…

II. ДРУГ,

который все знает как о прошлом, так и о настоящем, но все же не может в одиночку предопределить дальнейший ход событий.

Потому-то я к НЕМУ и пошел. В конце концов надо все ЕМУ рассказать, все, что я знаю. Я ткну ЕГО носом в реальность, словно нашкодившего котенка. Что это ОН сидит сложа руки, не проявляет ни малейшего желания действовать? Конечно, действие может прийтись ЕМУ не по душе, может даже навлечь на НЕГО, как на отдельно взятую личность, неприятности, и все же это — движение, шаг вперед. Да и что ЕМУ терять? Узнает ОН, а вместе с ним узнаю я и все остальные. Я бы мог оставить ЕГО вне игры, мог бы и без НЕГО докопаться до сути событий. Но я в таком случае рискую без всего остаться, ибо обе стороны, — как ОН, который только прикидывается незнающим, а сам наверняка кое-что знает, так и тот, другой, о котором я собираюсь ЕМУ рассказать, — оба они боятся последствий. Они уютно устроились, каждый соответственно своему идеалу спокойной и тихой жизни, и не хотят оглядываться назад. Почему это я один должен брать на себя всю черную работу? ОН сам мог бы сделать последний шаг, пусть соблаговолит проехаться с одного конца города на другой и сказать: «Вот я». Или: «Я пришел». Тот, другой, сразу поймет.