Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [74]

, 89). Таким образом, если, с одной стороны, внутренняя диалогичность романного слова определяется по отношению к предмету, уже сотканного именно из слов других, с другой стороны, его внутренняя диалогичность определяется по отношению к кругозору слушателя. В конце концов, в поэзии диалогичность, имманентная по отношению к слову, «художественно не используется» (ER, 93); поэтический язык – это «единый и единственный птоломеевский мир» и, как следствие, ему чужда «идея множественности языковых миров» (см. ER, 94); романист же формирует свой стиль именно на расслоенное™ языка, на его разноречии или же на его разноязычии (см. ER, 107). Таким образом, не только развитие романа состоит в углублении диалогичности, но само разноречие, однажды введённое в роман, подвергается постоянной художественной обработке. Подобное разноречие – это «чужая речь на чужом языке» (ER, 133), и слово такой речи – «двуголосое слово» (там же), в котором выражается прямая интенция персонажа и непрямая интенция автора.

Совсем другой случай – «авторитарное слово», это «слово отцов… Оно уже признано в прошлом. Оно – преднаходимое слово» (ER, 151): речь идёт о слове, которое не может быть «изображено», но только «передано»; это не «двуголосое» слово и его роль в романе незначительна:

Поэтому-то никогда не удавался образ официально-авторитарной правды и добродетели в романе… авторитарный текст всегда остается в романе мёртвой цитатой, выпадающей из художественного контекста (например, евангельские тексты у Толстого в конце «Воскресения»). (ER, 152-53)

Взаимодействие со словами других в полной мере выражено в романах Достоевского – как в речах персонажей, так и в авторских отступлениях, которые преподносятся всегда как диалоги героев между собой, и между самим автором и героями, диалоги «безысходные, внутренне незавершимые» (ER, 157).

В работе Из предыстории романного слова³ Бахтин утверждает, что язык в романе не только изображает, но и сам он становится предметом изображения, и этим роман отличается от всех прямых жанров литературного языка (см. ER, 415). Романное слово, являющееся всегда преломленным и самокритичным, имело долгую предысторию, в ходе которой в особенности прослеживается воздействие двух факторов: смеха и многоязычия – элементов, нарушивших стройность мифа о единственном языке. В самом деле, смех, через сатиру и пародию, поставил под вопрос незыблемость единого языка и, освободив «предмет от власти языка, в котором предмет запутался, как в сетях», разрушил «нераздельную власть прямого слова» (ER, 424). Именно с помощью пародирования прямого слова языковое сознание ставится вне этого прямого слова, создавая, таким образом, дистанцию между языком и реальностью. А с помощью многоязычия, в свою очередь, окончательно преодолевается миф о едином монологическом языке, как и миф о слове, претендующем напрямую обращаться к реальности, другими словами – референциализм.

Именно так «вместо единого и единственного замкнутого птоломеевского языкового мира появился открытый галилеевский мир многих взаимоосвещающих языков» (ER, 429). Таким образом, из пародийных и многоязычных форм, зародившись в эллинистическом мире и пройдя через мир древнего Рима, Средневековья и Возрождения, и сформировался современный роман. В этом процессе «романизации», который достигнет кульминации в романе, начиная с Сервантеса и дальше, – слово уже не претендует, чтобы удерживать мир, но открывается ему, уже не претендует, чтобы быть окончательным словом о мире, но всегда ставит себя под сомнение; как следствие, роман никогда не достигает завершённости, но обретает незавершённость.

2. Процессуальность романа

Именно в Эпосе и романе⁴ Бахтин определяет роман как «единственный становящийся и ещё неготовый жанр» (ER, 445). В то время как другие жанры, поскольку они достигли завершённости, представляют каждый собственный канон, «роман не имеет такого канона, как другие жанры: исторически действенны только отдельные образцы романа, но не жанровый канон как таковой» (ER, 446). Это делает из романа единственным «становящимся» жанром, под воздействием которого другие литературные жанры «романизируются», то есть становятся более свободными, диалогизируются, открываются смеху, самопароди-рованию и, в особенности, незавершённости. В конечном счёте, единственный становящийся литературный жанр по своей сути, роман отражает само становление реальности.

Бахтин отмечает некоторые особенности основания романа, которые органически связаны между собой: осуществлённое многоязычное сознание, и тот факт, что образ в романе строится в зоне «живого контакта с неготовой, становящейся современностью (незавершённым настоящим)» (ER, 453). Первая из этих особенностей уже рассматривалась Бахтиным в противопоставлении романного слова слову поэтическому: речь идёт о том, что в романе слово является средством изображения лишь постольку, поскольку оно является и предметом изображения, и что стремление самого романа – воспроизвести многообразие языков и речей. Другая особенность объясняется Бахтиным при помощи сопоставления романа и эпопеи, беря во внимание факты, характерные для этой последней: что её предметом служит «абсолютное прошлое», что её источником служит национальное предание (а не личный опыт), и, наконец, что «эпический мир отделён от современности, то есть от времени певца (автора и его слушателей), абсолютной эпической дистанцией» (