Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [73]
Речь идёт о состоянии, в котором выражается возможность «цельной»>14 жизни, другими словами – парадоксальная утопическая возможность, коль скоро оно даётся как «состояние смысла», из которого нельзя выйти, чтобы понять его снаружи, но в котом можно только «обитать». Следовательно, это состояние, о котором можно говорить только метафорически. Таким образом, «другое состояние» – это «состояние смысла», даже если нельзя сказать, что такое смысл.
Утопия другого состояния и союз Ульриха и Агаты становятся символом искомого объединения, прежде неудавшегося в Параллельной Акции, между противоположными свойствами: порядок и беспорядок, природа и дух, душа и точность. И однако, эта утопия, в которой выражается ностальгия и желание целостности, остаётся таковой: утопия, или же одна из стольких возможностей, которые, как осознают Ульрих и Агата, они не могут реализовать. К тому же, то, что сам Музиль определил своё произведение как «битва за смысл»>15, поскольку «вся истина откроется лишь в конце всех времен» (UsQ, 929), говорит нам о том, что во времени поиск смысла бесконечен.
Дело в том, что даже если «другое состояние» неосуществимо, оно является символом истинной реальности, в которой можно только существовать, и которая не может и не должна задумываться как предмет обладания. Но это составляет саму обязанность жизни. И если надежда обретается в том единстве-целостности, которая одна лишь способна установить смысл, Человек без свойств показывает, что в подобной перспективе только на искусство можно возложить эту надежду, только в произведении может быть дана возможность смысла.
Часть третья
РОМАН: ВЗГЛЯД ИЗВНЕ
Глава первая
Бахтин: полифонический роман и обращение к жизни
1. Принцип диалога
К вопросу об отношении между искусством и жизнью можно проанализировать также размышления Михаила Бахтина о романе, и привести различие между «монологическим романом» и «полифоническим романом», отмеченное им в его особой манере толкования такого отношения. У Бахтина мы находим тему, поднятую ещё Лукачем, о процессуальности и всё нарастающей сложности романа; к такому выводу он приходит посредством анализа «слова в романе», которое является словом не передаваемым, но всегда словом кого-то, кто обращается к кому-то другому. В романе контингентность смысла и диалогичность слов находят наиболее адекватное выражение, поскольку, согласно Бахтину, процессуальность романа – это то же самое, что процессуальность смысла. И если процессуальность, незавершённость и диалогичность составляют для Бахтина характерные черта романа, то также верно и то, что подобные признаки мы неизменно отыскиваем в его исследованиях слова и культуры в целом.
В самом деле, именно на основании «диалогического принципа» Цветан Тодоров ясно показал, как размышления Бахтина о романе приводят к формулированию самой настоящей «философской антропологии»>1. Ведь благодаря этому «диалогическому принципу» слово, прежде чем стать словом о предмете речи, является словом, вступающем в диалог с другими словами – прошлыми и будущими – о том же самом предмете; точно так же смысл изложенного рождается лишь внутри общения между различными и многочисленными собеседниками, и вследствие этого он всегда процессуальный и никогда не окончательный.
В Слове в романе>2 Бахтин утверждает, что такой диалогический процесс между словами достигает в романе максимальной «сложности и глубины и в то же время художественной завершённости» (ER, 86). В этом сочинении Бахтин противопоставляет поэтическое слово слову романному: для первого «всё действие… разыгрывается между словом… и предметом… Слово погружается в неисчерпаемое богатство и противоречивое многообразие самого предмета, в его Девственную», ещё «несказанную» природу; поэтому оно ничего не предполагает за пределами своего контекста»; для второго наоборот «предмет раскрывает прежде всего именно это социально-разноречивое многообразие своих имён, определений и оценок» (там же). Но принимая во внимание, что для Бахтина «диалогическая ориентация слова – явление, свойственное, конечно, всякому слову» (ER, 87), выходит, что такая диалогичность должна присутствовать также и в поэтическом слове, с той лишь разницей, что в ней она не оценивается эстетически, как это происходит в прозе (см. ER, 92). В самом деле, если поэтическое слово «забывает» о такой диалогичности, в романе, наоборот, «внутренняя Диалогичность становится одним из существеннейших моментов прозаического стиля и подвергается здесь специфической художественной обработке» (там же). Это значит, что также и поэзия, там, где обнаруживается это диалогическое пространство, вступает в сферу романа: это случай, согласно Бахтину, Евгения Онегина Пушкина, который, хоть и написан стихами, принадлежит не поэтическому пространству, но пространству романа.
Романное слово не только рождается и формируется в диалоге, но и предполагает собой ответ, который не сможет не изменить его. То есть, оно формируется в «уже сказанном» и стремится к тому, что ещё «будет сказано» (см. ER, 89). Таким образом, если, с одной стороны, внутренняя диалогичность романного слова определяется по отношению к предмету, уже сотканного именно из слов других, с другой стороны, его внутренняя диалогичность определяется по отношению к кругозору слушателя. В конце концов, в поэзии диалогичность, имманентная по отношению к слову, «художественно не используется»
