Есть у меня земля - [81]

— Скажешь, что не сошлись характерами.

К весовой подъехала авторотовская «летучка».

— А вот и выручка подоспела. Иди доспи в Доме приезжих, я отремонтирую машинку и подскочу. Закажи Марише, пусть пельменей к утру налепит, держи деньги — купишь мяса в столовке. Картошки в фарш не надо добавлять, не люблю я с картошкой.

Алексей повернулся и направился к Дому приезжих. По пути купил мяса, отдал мясо и оставшиеся деньги Марише, попросил, чтобы она не добавляла в начинку картошки, а сам вышел на дорогу и поднял руку перед первой попавшейся машиной.

От Тони после отъезда Щербинин получил только одно письмо. Донельзя короткое: «Папочка, все хорошо, живы-здоровы, приняли нас с Матвейкой как нельзя лучше. Папа и мама меня узнали. Подъеду к огородной посадке. Твои Тоня и Матвейка».

«Подъеду к огородной посадке, — грустно думал Щербинин. — Вот и все, Николай Ермилович. Не вернусь и не приеду, а всего лишь «подъеду». Да нужна мне трижды эта огородная посадка! Провались она пропадом: мешок-другой картошки и овощей всегда у селян можно купить».

Рассердился поначалу Щербинин на Тоню за такое худосочное письмецо. А когда поостыл, рассудил трезво:

«Девчушка семью свою нашла, чего ж я, старый черт, разгундосился? Мать и отец! Родные! А я кто ей? Так, случайно сведенный войной человек. Что хоть и папкой не перестала называть после того, как узнала всю правду… Пусть. Пусть! Хоть Тонюшке повезло на этой тяжелой и горькой солдатской земле».

Глава двенадцатая

Отбушевала весна. Накатилось лето, однобокое, сухое. Вроде и запогремливает, набежит тучка, но лишь собьет пыль и уходит, разваливается на части, как льдина. И не тяжелая, не дождевая она, а какая-то красновато-оранжевая, словно песком неведомо где напиталась туча горячим, а он и взял всю влагу.

Пшеница выметалась в трубку, а настоящего дождя все не было. Ничего путного не сулило к осени такое лето: не опустись дождь еще неделю-другую, и в желтизну ударит поле. Колос выйдет мелким, со сморщенным, почти невесомым зерном — под раскаленным суховеем нелишка нальешь щек. Пшеница словно понимала это и не спешила выметывать стрелку, тянула до последнего — авось сжалится природа, пошлет мягкий дождичек, тогда и лист расправится, и колос недопарышем не родится. Неродящие годы имеют привычку приходить нежданно-негаданно, без особого приглашения. Иногда как будто и зима ничего, снежная, разлив рек хороший, всходы крепонькие, виды на урожай хорошие, а вдруг в июне да июле пройдется над полями жар, крутой, злющий от сухости, и начнет все терять свой вид: массивы хлебные сначала лысеют белесыми прогарами, потом бьются яркой желтой краской. Все сводит жара — на поле и комбайн не с руки выпускать, горючее не окупится.

Тяжело смотреть на поля в жару. Кажется, что каждый колосок просит: «Пить-пи-ть-пить…» А ты ничем ему не можешь помочь — поле не огород, не возьмешь лейку да не пройдешься по нему с живительной влагой.

В знойные лета все напасти находили на деревню: ни с того ни с сего занимались пожары, ребятишки тонули в реках, в тех местах, о которых говорят — курице по колено, коровы травились ядовитой травой-омегом, старики умирали чаще и беспокойнее.

Людей, умерших в сухое лето, жалели: «Ну, тоже не мог погодить, выбрал время для смерти!» Будто осенью, зимой или весной умирать веселее.

И раньше Алексей принимал близко к сердцу неурядицы с погодой. Больно было смотреть на прибитые дождями осенние валки, уходящие под снег. Ранней весной их, конечно, поднимут, обмолотят, но какое это будет зерно — на фураж, на корм скоту только и сгодится. А тогда, когда дождика иссушенная земля ждет, как голодной масленицы, солнце словно не заходит, лишь пологом спускается темнота, а жар не стихает. Деревянные дома так нагреваются за день, что ночью в них еще жарче, чем днем. Комары не выдерживают жары и бросаются в спасительную прохладу, под кров человека, думая, что тот что-нибудь придумает, найдет способ оборониться от этого зноя. А что может человек? Сейчас, помотавшись по району, Алексей особенно остро ощутил ту особую боль, которая закрадывается в душу землепашца при виде погибающих всходов.

Стажировка закончилась. Алексей успел съездить на короткое время в автошколу, сдать необходимые экзамены. Получил водительские права. Но по возвращении в автороту Щербинин не спешил ставить его механиком. Место механика было пока занято, да и командиру почему-то хотелось, чтобы Алексей покрутился по дорогам шофером: «Поезди, поработай, на ус помотай метров-километров, наберись ума-разума, а в номенклатуру никогда выйти не поздно». Хоть и не был механик никаким номенклатурным работником — шутил Щербинин, но задумалось командиру испытать парня на шоферскую крепость, и закрепил за ним машину, которую прозвали «Топтобус». Раньше этот «Топтобус» был самым обыкновенным грузовиком. Но по «старости» его отстранили от больших дел, на кузов поставили будку от походной «летучки», оборудовав сиденьями столь странный «домик» на колесах, и стали использовать для мелких поездок хозяйственного значения, как автобус. Но первые три буквы добавили местные остряки за то, что машина постоянно ломалась, останавливалась в пути и пассажирам приходилось частенько топать пешком.