Есть у меня земля - [4]

— И ты садись, Максимушка, — показал Шишигин парню на лежанку. Парень осторожно отвернул кошму, неловко сел.

Несколько секунд все молчали. Потом Максим тихо спросил:

— Кузьма Захарыч, а вы действительно помните, о чем мы говорили на мосту?

Шишигин ответил не сразу. Он сидел закрыв глаза и откинувшись к стене.

— Помню, Максимушка, помню… Вы стояли у второго ледолома… Я всех вас помню.

Шишигин проснулся от тишины. Не было слышно ни треска лопающихся льдин, ни тяжелого гула ледоломов, ни стона волн, ни свиста ветра, запутавшегося в деревянной вязи моста. Оделся и вышел из сторожки.

Шел мелкий теплый снег. В вязкой пелене тонули ледоломы, огни машин на недалеком бетонном мосту. Скрылась и палатка Букреева.

Шишигин подмел настил, взрыхлил схватившийся от холода песок в двух ящиках, вкопал подпору к покосившемуся столбу пожарного щита, молотом вбил несколько скоб в нос крайнего, левого, ледолома. Шишигину не нравилась эта тишина, не нравилась вода, с редкими мелкими льдинами, будто ледоход заканчивался, а не начинался. Такой река была, когда в канале, прямой линией прорезавшем излучину, образовывался затор. Шишигин знал, что к утру вода все-таки прорвет затор. Тогда жди беды — многокилометровая ледяная стена подступит к мосту. Хорошо, если это случится днем, присветло, тогда можно будет на подходе отыскать «ключ», главную льдину, рвануть ее зарядом, чтобы стена разошлась, спокойно миновала ледоломы и быки. Такое случалось и раньше, потому и ставили у канала мощные прожекторы.

«Неужто дрыхнет, архаровец?! — подумал Шишигин, безуспешно пытаясь рассмотреть в серой пелене огонек палатки Букреева. — Схожу, однако, к Букрею».

Он спустился с насыпи и прямо по огородам направился в сторону стоянки Букреева. С хрустом проламывалась ледяная корочка на напитавшемся талой водой черноземе, словно битое стекло, звенел снег в черных, низко осевших сугробах, больше похожих на огуречные гряды. Натыкаясь на сухие бодылья подсолнухов и тычки для хмеля, Шишигин негромко ругался: «Ну, зеленая корова!» Хотя ни разу не видел зеленой коровы и не знал, есть ли такие на белом свете. Потом сам себе начинал объяснять дорогу. За долгие годы работы он научился разговаривать сам с собой.

Деревянный мост в райцентре был самым людным местом, особенно весной, в большую воду, и летом, в теплынь. Здесь назначали свидания, ссорились, мирились, и как-то повелось, что на мосту принародно было не стыдно и поцеловаться. Отсюда провожали на войны, здесь и встречали вернувшихся. Памятник погибшим стоял тоже здесь, на невысоком мыске, на который не заходила вода даже в самое большое половодье. Люди привыкли к Шишигину, к его медленным тяжелым шагам, к молчаливости. Привыкли и не замечали. А он запоминал их. Иногда приходилось извлекать из памяти обрывки разговоров… Семаков, прослышав о такой чудинке сторожа, приводил к нему на примирение супругов. Вот и сейчас, шагая по вязкой земле, Шишигин вспомнил тех, вчерашних. Они ушли от него, ничего не сказав, ушли просто так, даже не простившись и не поблагодарив за чай, сначала ушли в ночь, в полутемные сырые улицы, но потом вернулись и долго стояли на мосту. Шишигин вынес им дождевик. Один на двоих. Спросил тихо: «Все путем?» Они не ответили. Да ответа и не требовалось.

Потянуло свежаком, порывистым и холодным. Затор в канале зашумел, скрипуче, сонно, будто горелый лес.

«Рвануть бы щас», — подумал Шишигин.

Впереди зачернела палатка Букреева. У кострища Шишигин рассмотрел колоду, заполненную глушеной толом рыбой. Застрекотал мотоцикл «Урал» с коляской.

— Шишигин?! — удивился Букреев, увидев сторожа. — Че не спишь?

— Сон не идет.

— Подмогни-ка, коль рядом оказался, рыбу перевалить в коляску.

— Сам не безрукий. Куды те эшто? — поинтересовался Шишигин.

— Съем, — сказал Букреев. — Жизнь долгая.

Они зашли в палатку. Букреев включил лампочку, подсоединенную к аккумулятору. Подбросил соснового смолья в круглую железную печку.

— Садись, в ногах правды нет. У меня тут «энзэ» сохранился, спиртик. Тебе как, наполовину разводить или на четверть? А может, чистяка?

Шишигин не ответил. Он слушал стон льда в канале.

— Затор тамо, — сказал Шишигин.

— Ерунда, к утру прорвет.

— А мосток?

— Че мосток… Одно из двух — устоит или свалится. Ну, зажмуримся, что ли!

Шишигин взял свой стакан, долго смотрел на его щербатый, отливающий синевой край, растирал ладонями ребристое стекло, словно хотел подогреть спирт, потом поставил стакан на низкий, вкопанный в землю стол.

— Наговоренное не ставят — деньги вестись не будут.

— Не дело, Букреев.

— Как так не дело — народная мудрость…

— Я не о стакане, о заторе.

— Дался ему этот затор. Мосту скоро все равно крышка. Сеновалов самолично сватал меня на взрывника.

Букреев тоже медлил со спиртом. Внимательно смотрел на Шишигина.

— Не дело говоришь, Букреев! — сказал Шишигин и резко встал.

— Неужели ты думаешь, что я среди ночи пойду отыскивать «ключ»? И ради чего, Шишигин?!

— Дай заряд, я рвану.

— Заря-я-яд?! — протянул Букреев. — За заряд меня под статью!

— Дай заряд, Букреев! — сквозь кашель повторил Шишигин.

— Пенсию-то скоро назначат? — насмешливо спросил Букреев.