Есть у меня земля - [3]

— Все путем.

«Все путем»… Так любил говорить отец. И после тяжелой работы, и после парного полка в бане, и после доброго стакашка. И когда мост построил. «Все путем»… Все хорошо, значит. Родился путем, жил путем и умер путем.

В дверь постучали. Шишигин узнал стук заведующего районным загсом Семакова, Ивана Ильича. Не спеша убрал со стола бутылку, накрыл газетой хлеб и проговорил негромко:

— Ну!

Дощатая дверь распахнулась резко. На пороге стоял Семаков, офицер запаса, высоченного роста, в длинной шинели без погон, в черных мотоциклетных крагах. Низкая притолока сбила его фуражку, он нагнулся, чтобы поднять ее, но уронил краги, потянулся за ними, и новенькая офицерская фуражка с пропеллером на кокарде покатилась по насыпи, степенно проплыла мимо водомерной стойки и под восторженные крики ребятни скрылась в ледяном крошеве. Проводив фуражку безнадежным взглядом, Семаков поздоровался:

— Хлеб да соль, Шишигин!

— Спасибо, прошу к столу.

— Не один я, с гостями.

Шишигин не сразу заметил, что за широкой спиной заведующего районным загсом стоят парень и девушка, молоденькие, красные то ли от смущения, то ли от быстрой ходьбы. Семаков по райцентру ходил так, словно кто-то неведомый ежеминутно объявлял боевую «тревогу». Парень растирал ушибленное по дороге колено и усердно морщил свой чистый лоб. Девушка перекатывала в уголках тонких губ сухую травинку и зло смотрела на парня.

— Кто такие? — спросил Шишигин.

— «Грузди», — ответил Семаков.

— А-а, — понятливо протянул Шишигин. «Груздями» Иван Ильич называл недавних молодоженов, подавших заявление на развод.

— Дело к тебе, Шишигин, — сказал быстро Иван Ильич, заметив, что сторож собирается надеть дождевик.

— Погоди, Семаков.

— Уходишь?

— На время. Фуражку твою достать.

— Фуражку?! — удивился Семаков. — Да ей цена — копейка в базарный день, У меня еще три таких.

— Все одно вещь, Семаков. Негоже бросать.

— Да и риск велик… Из-за фуражки лезть в большую воду?!

— Рыск не рыск, а бросать негоже.

Шишигин спустил лодку. Проплыл по районному саду, залитому полой водой по крышу оркестровой ямы танцплощадки, подстерег фуражку где-то за стеной тополей, выловил, выгреб против течения и как ни в чем не бывало поставил плоскодонку на место. В сторожке фуражку пристроил на рожины над железной печкой, в которой слабо тлели торфяные брикеты.

— Пока сушится, давай о деле, Семаков.

— Ты, наверное, Шишигин, и догадываешься, не впервой я к тебе с «груздями» заявляюсь.

— Все одно, обскажи.

— Понимаешь, Шишигин, месяц назад они клялись друг другу в любви, а сегодня приходят с заявлением на развод. Я их и так и сяк уговаривал, не доходит…

— Не клялись, никто не клялся, — мрачно сказал парень.

— Ты вот что, как тебя по батюшке…

— Максим Терентьевич…

— Ты вот что, Максимушка, не шурши шибко-то, когда старшие говорят. И стань со стула… девушку, супружницу свою, посади.

Девушка несмело присела на краешек табуретки. Было заметно, что в строгости ее держит молодой муж, коль так несмело заняла его место на табуретке.

— Сиди-сиди, — ободрил ее Шишигин. И обратился к Семакову: — Из-за че сыр-бор горит?

— Из-за лапши, — рубанул тяжелой рукой воздух Семаков. — Коровушкин, объясни!

— Че объяснять, все и так яснее ясного, — начал парень неохотно.

Было видно, что не в первый раз он «объясняет» то, что ему «яснее ясного».

— Ну, оженились, стали вместе питаться… Ну, стало быть, кашеварит она, Стеша, стало быть, лапшу — я ем. Исправно ем неделю, вторую, цельный месяц… Все на лапше! Скоко можно!

— А ты хоть бы сказал, — всхлипнула девушка, — что не нравится… Я бы и окрошку… Я «Книгу о вкусной и здоровой пище» купила. Сам восхищался лапшой, а потом… Я и повалиху могу…

— Че восхищался! Че восхищался! — опять взвился парень. — Неделю в восторге, другую, цельный месяц… Ну, скоко можно?! А когда в столовую ушел питаться — неладно, в слезы. Моя, грит, маманя пятерых здрюков на лапше взростила! Повалиху! Тоже мне — блюдо! Мука, заваренная кипятком! Когда ее ели-то? В каком веке?

Наступила в сторожке тишина.

— Лапша… — задумчиво произнес Семаков. — Лапша — это продукт! Я вот на картофельных очистках рос да отрубях, а жену свою любил. Так что твоя формулировка, Коровушкин, не имеет под собой достаточно веского основания. Сварили лапшу — ешь лапшу! Так я понимаю данный вопрос на сегодняшний день! А насчет повалихи — вдвойне не прав. Я за границей побывал — там повалиху в ресторанах за большие деньги готовят. Да бог с ней, с заграницей-то! Наше поколение выросло на повалихе. И что? Три войны выиграли: финскую, Отечественную, японскую! Так что тут ты в двойном корне ошибся.

И опять резанул рукой воздух. Но, видимо, не очень убедили молодоженов его решительные слова.

— Погоди, Семаков, — начал Шишигин. — Не так круто. Вообще ты можешь нас и оставить, покалякаем. И бумажку, что они сочинили, положи на стол. На стол, говорю, положь бумажку-то.

— Ишь, «грузди»! — остывая, сказал Семаков, — Лапша — камень преткновения у них, а?! Вот бумага, Шишигин… Попомни, все-все попомни им, Шишигин, И как на мосту в любви объяснялись… И прочее такое, немазано-сухое!

Исчез Семаков так же быстро, как и появился. Шел он по насыпи к своему заведению, районному загсу, словно объявлена была очередная боевая «тревога».