Есть на Волге утес - [41]

— А если снова к конюхам пошлю?

— Придумай что-нибудь поновее. Там я уже была.

— А если в темницу, к палачу?

— Туда ты меня не пошлешь, боярин. Я тебе самому надобна.

— Догадлива ты. Служить мне хочешь?

— У тебя, я чаю, слуг и без меня много.

— Таких, как ты — нет. Верю я — ты судьбой мне послана.

— Не лукавь, боярин. Тебе тайна моя нужна. А у меня никакой тайны нет. Хоть кнутом, хоть пряником испытывай. А про службу спрашивал, то я и так у тебя служу. Отдай мне мои портки — я снова усадьбу сторожить буду. Бежать мне некуда.

— Портки не отдам. Я нарядной, лепной видеть тебя хочу. Агафья! Что я тебе велел? Одеть ее во все лучшее. Разве она лаптей достойна?!

— Так я же принесла, а она…

— Ее не вини, — твердо произнесла Аленка. — Дорогие наряды не по мне.

Девка все более и более нравилась боярину. Статью, смелостью, красотой. Не зря Савва к Никоиу посылал ее, недаром выгораживал. Видно, тайна великая есть. Мысль эта укрепилась у Хитрово прочно, однако рядом струилась другая: «К сердцу бы прижать такую, согреться бы. Давно душа остыла, без тепла живу».

— Мне уйти, государь мой Богдан Матвеич? — Голос Агафьи отрезвил боярина, он встал, подошел к Аленке. Ключнице сказал:

— Под дверью побудь. Уведешь потом в опочивальню. С утра по дому проведешь, расскажешь што к чему. А ты садись, Алена, — боярин указал на лавку у стола. Сам, мягко ступая по половицам, начал медленно ходить из угла в угол. — Про Савву что не спрашиваешь?

— Он в клети. Я знаю.

— За дело пострадал?

— Я виновата. Упросила взять с собой.

— А к Никону зачем посылал тебя?

— Не посылал он. Меня монахи увели. Я их сама упросила. Мне с Никоном говорить надо было.

— О чем?

— Сказано — тайна это не твоя, не государева, а моя. Савва о ней и то не ведает.

— Ты, я полагаю, знаешь— Никон враг государя нашего и сноситься с ним зело опасно. А ты сама говоришь — речи были тайные. И ты мне либо все чистосердечно поведаешь, либо я тебя передам в тайный приказ на пытку.

— Позволь, боярин, в светлицу сходить. Покажу тебе кое-что.

— Сходи.

Через минуту Аленка возвратилась и положила перед Богданом на стол наручники.

— Что это?

— Железы. В них отца моего бояре Челищевы заковали и батогами убили. И мать моя клятву с меня взяла найти на тех убийц управу. Они, Челищевы, зашали в болото полтыщи беглых бессписочных людей, прячут их там, гноят и гнетут нещадно. И просили меня земляки вымолить им спасенье.

— А почему у Никона?

— Не у бояр же? Чем ты лучше Челищевых.

— Никон, думаешь, добрее?

— Он Мордовии. И люди те за болотом — мордва.

Богдан замолчал. Он глядел на Аленку и думал: «Девка сия не такая, как все. Какая-то сила чувствуется в ней. И смелость, и правдивость. Другая про кандалы бы скрыла, она выложила их, не убоялась боярину сказать правду. Такую отпускать от себя нельзя».

— Я тебе верю, Алена. Но одно хочу сказать — о твоей беседе с Никоном государю известно. И как бы я ни защищал тебя — в тайный приказ тебя уволокут. Ты умна — понимаешь это. И если тайна не государева, а твоя — скажи. Тогда я смогу перед царем защитить тебя.

— И скажу. Теперь уже можно.

— Говори, говори.

— Мой отец болел сильно. Мать пошла молиться за его здравие в Спасский монастырь. И встретила там монаха. Не знаю я, чем он околдовал ее, но… свершили они грех. И я на свет родилась. Когда отец умер, мать призналась мне, что монах тот — Никон. Вот и вся тайна моя, боярин.

— Ты Никону сказала о сем? — спросил пораженный Богдан.

— Сказала. Инако зачем бы мне стремиться к нему?

— А он?

— Не признался. Под крестным знаменем клялся, что в том монастыре не бывал ни разу.

— Еще о чем говорено было?

— Я и ему отцовы железы показывала.

— А он чего?

— Сказал, что Заболотью помочь нельзя. Бояр ругал шибко.

— А царя?

— Царя хвалил. Сказал: я о его благе забочусь, погубят его бояре.

— Про меня спрашивал?

— А что я скажу? Я тебя два раза издалека видывала. Про Савву спрашивал. Зачем-де он ненавидит его? Ты бы отпустил?

— Кого?

— Савву. Ему ли двоедушествовать? Он тебе предан.

— Погляжу. А ты иди пока. Ключнице помогай. Кликни ко мне Корнила.

Приказчику боярин сказал коротко:

— Передай конюхам: если про вчерашнюю девку слово кому скажут — языки вырву. Ее на конюшне не было.

2

Дни потекли по-зимнему медленно, спокойно. Вину, вроде бы, с Аленки сняли, попа из клети выпустили. Спина стала заживать, про порку никто в усадьбе и не заикался. Аленка помогала Агафье, старалась. Савва к ней в светелку не заходил, не то осердился за проступок в Нове-Иерусалиме, не то выжидал, что из пребывания ее у боярина произойдет.

На зимнего Николу приехал с Ветлуги человек за огненным зельем, за пищалями. Янка Бочков писал боярину — казак Илейка сколотил полсотни отчаянных мужиков, нагнал на лесных воров страху — набеги прекратились. Человек получил у боярина два десятка пищалей, свинца и пороха, пять пистолей, сабли и бердыши. Перед отъездом зашел в амбар, где Аленка меряла зерно, подмигнул ей и зажал в угол. Аленка схватила было совок, чтобы огреть наглеца по роже, но он зашептал:

— Не дерись, дура. От Илейки, слово сказать надобно.

Аленка закрыла двери на засов, увела мужика за сусеки.

— Велено тебе передать — до лета живи тут. О том, что ты у Никона была и претерпела за это, я узнал. Что тебе сказал он?