Эссеистика - [66]

Симптомы привыкания столь необычны, что их сложно описать. Лишь сиделкам в клинике удается составить о них некоторое представление, но они не определяют тяжелые случаи. Вообразите, что земля вращается чуть медленнее, а луна вдруг стала ближе.

*

Колесо есть колесо. Опиум есть опиум. Любая иная роскошь — изыск, словно до изобретения колеса появились первые машины наподобие людей с механическими ногами.

*

Воспользуемся бессонницей, чтобы совершить невозможное — описать привыкание.

Байрон говорил: «Морская болезнь сильнее любви». Подобно любви и морской болезни, потребность проникает повсюду. Сопротивление бесполезно. Сначала чувствуешь недомогание. Затем положение ухудшается. Вообразите тишину, соотносимую с жалобным писком сотен тысяч детей, к которым не пришли кормилицы. Любовная тревога, выраженная в чувственности. Царящее повсюду отсутствие, отрицательный деспотизм.

Признаки конкретизируются. Электрические проблески, пузырящиеся как шампанское вены, оледеневшие сосуды, судороги, капли пота у корней волос, склеившиеся губы, сопли, слезы. Не надо упорствовать, Ваше мужество совершенно ни к чему. Если вы слишком замешкаетесь, то не сможете собрать подручный материал и раскурить себе трубку. Покурите. Тело не требовало ничего, кроме новостей. Одной трубки достаточно.

*

Легко сказать: «Опиум прекращает жизнь, лишает чувств. Состояние блаженства достигается подобием смерти».

Без опиума мне холодно, у меня начинается насморк, нет аппетита. Мне не терпится высказать то, что я придумываю. Когда я курю, мне жарко, никакого насморка нет, я голоден, я снова терпелив. Врачи, задумайтесь над этой загадкой.

«Ученые не любопытны», — говорил Франс. Он прав.

*

Опиум — роковая женщина, пагоды, светильники. У меня нет сил вас разуверять. Поскольку науке не удается разделить лечебные и разрушительные свойства опиума, мне придется уступить. Никогда я столь сильно не сожалел, что не стал поэтом и врачом, подобно Аполлону.

*

Мы все носим в себе нечто скрученное вроде японских деревянных цветов, раскрывающихся в воде.

Опиум играет роль воды. У каждого из нас — особая разновидность цветка. Тот, кто не курит, возможно, так никогда и не узнает, что за цветок мог бы раскрыться в нем после опиума.

*

Не стоит воспринимать опиум трагично.

К 1909 году художники курили, но не говорили о нем, а теперь бросили. Многие молодые люди курят, но никто об этом не подозревает. В колониях курят, чтобы не подхватить лихорадку, и бросают, когда к тому вынуждают обстоятельства. Тогда возникают боли, как при тяжелом гриппе. Опиум щадит своих приверженцев, поскольку они не воспринимали и сейчас не воспринимают его трагически.

Опиум становится трагедией, когда он затрагивает нервные центры, управляющие душой. До этого он является противоядием, удовольствием, высшим отдохновением.

Опаснее всего курить, борясь с душевным разладом, поскольку тогда сложно подойти к опиуму, как положено подходить к наркотику: словно к хищникам, то есть без тени страха.

*

Однажды, когда, практически выздоровев, я попробовал немного разобраться с неизученной проблемой опиума вместе с доктором З., более способным, чем другие, преодолеть некоторые стереотипы, доктор Х. (из поколения великих скептиков) спросил у моей сиделки, можно ли ко мне зайти. «Он с доктором З., — ответила она. — Ну, хорошо, поскольку они беседуют о литературе, я подожду. Я в ней не силен».

*

Моя сиделка (бретонка) сказала: «Не надо обижаться на Деву Марию за то, что она обманула Господа. Ведь он воевал с иудеями и все время оставлял ее дома одну».

*

Еще одна милая сиделка, солдатская вдова, приехала откуда-то с севера. За столом напарницы спросили ее о немецкой оккупации. Сидят, кофе прихлебывают, ждут страшных историй.

«Очень они были славные, — ответила вдова, — делились хлебом с моим сыночком, а когда кто-нибудь из них недостаточно вежлив мы не осмеливались жаловаться в Комендатуру, потому что их всех тогда жестоко наказывали. Если они приставали к женщине, их привязывали к дереву на два дня».

Такой ответ сидящим за столом не понравился. Подозрительную вдову прозвали «Немчурой». Она рыдала и потихоньку изменяла воспоминания, добавляя в них ужасы. Ей хотелось жить.

*

Графиня Г., немка шведских кровей, занимала угловую палату. Мне были видны ее окна. Сиделки обратились к заведующей, чтобы вдова-бретонка не обслуживала графиню. «Она заодно с Немчурой: они могут сговориться!»

*

В то утро, когда хоронили Фоша, графиня, по обыкновению, открыла окно, «Она на нас плюет» — заявил персонал.

*

Южное крыло бывшего особняка Поццо ди Борго было построено в 1914 году немецким медико-санитарным предприятием. Стены, к сожалению, были картонными. Когда в них вбивали гвоздь, вся палата рушилась. Моя сиделка показывает на три террасы для солнечных ванн: «Вот ведь дьявольское отродье, понастроили тут плацдармов, чтобы бомбы на Париж сбрасывать».

*

Пока я рисую, дежурная пишет своему брату: «Пользуюсь минутой, когда мой больной успокоился, чтобы тебе написать»… Она произносит «кюис» (бедра) вместо «кьес» (беруши). Мадемуазель А. не засыпает без «бедер» в ушах.

Обратите внимание, что в палату никого не пускают, что нервнобольного, полусумасшедшего, которого должны отвлекать, запирают наедине с сиделкой на целые месяцы. Главный врач заходит на минутку. Если у больного все в порядке, он прописывает то же лечение. Если больному плохо, врач убегает. Психиатр, работающий при клинике, молодой, приятный, живой. Он не может не понравиться. Если он приятный, то когда он надолго у вас задерживается неприятный главврач, который заходит на десять минут обижается.