Эссеистика - [58]

Если эту фразу повторять, она раздражает, хотя говорит о многом. Это общее место Уайльда ^{140}, его последнее открытие, перестает быть общим местом и обретает жизнь лишь потому, что его открыл Уайльд. Оно приобретает силу памятной даты.

Хотелось бы более не заботиться о том, хорошо ты пишешь или плохо: хочется достичь стиля цифр.

Интересно, послание Уайльда в оригинале такая же халтура, как в переводе? Если да, то эстетике конец.

После чтения этого письма остается ощущение, что ознакомился с идеальным образцом стиля, настолько все там верно, во всем — смертельный груз мелочей, необходимых, чтобы выстроить алиби, чтобы погубить или спасти человека.

Руссо украшает свои цифры виньетками и росчерками. Шопен развесит на них гирлянды. Таково было требование эпох. Однако им не хватает сдержанности, Они трясут грязным бельем в кругу близких, то есть, на публике, в семье, которую они искали и обрели. Они истекают чернилами. Они — герои.

Второй раз я отравился при следующих обстоятельствах.

Я, видимо, не долечился в первый раз. Многие отважные токсикоманы, не зная о подводных камнях дезинтоксикации, ограничиваются блокадой, и в итоге после никому не нужного испытания оказываются с пораженными клетками, которые им не удастся восстановить, если они будут пить спиртное и заниматься спортом.

Чуть позже я объясню, что невероятные явления дезинтоксикации — с которыми медицина способна бороться, лишь придавая палате для буйно помешанных вид гостиничного номера и требуя от врача или от медсестры терпения, присутствия, подвижности — не похожи на явления разлагающегося организма, а, наоборот, напоминают неописуемые симптомы новорожденного или весеннего ростка.

Дерево, наверное, страдает от переполняющих его соков и не ощущает листопада.

Весна Священная дирижирует дезинтоксикацией с такой вымеренной точностью, которая Стравинскому даже и не снилась.

Итак, со мной произошла повторная интоксикация, поскольку врачи, которые занимались дезинтоксикацией — проще говоря, прочисткой, — не пытались вылечить изначальное недомогание, вызывающее интоксикацию, и я решил, что лучше искусственное равновесие, чем вообще никакого.

Подобная моральная косметика обманчивее помятого лица: прибегать к ней вполне гуманно, почти женственно.

Я одурманивался осторожно, под контролем медиков. Существуют врачи, которые способны испытывать жалость. Я никогда не курил больше десяти трубок: три — утром (в девять часов), четыре — после обеда (в пять) и три — вечером (в одиннадцать). Так я полагал уменьшить возможность интоксикации. Я подкармливал опиумом новые клетки, возрожденные к жизни после пяти месяцев воздержания, я подкармливал их бесчисленными неизвестными алкалоидами, тогда как внушающий мне страх морфинист впускает себе в вены один-единственный известный ему яд и не столь глубоко погружается в тайну.

*

Я пишу эти строки после двенадцати бессонных дней и ночей. Я возлагаю на рисунки тяжкую ответственность отобразить муки, которые из-за беспомощности врачей испытывают те, кто изгоняют лекарство, постепенно превращающееся в деспота.

В крови морфиниста нет и следа морфия. Соблазнительно воображать, что в один прекрасный день врачи обнаружат тайные убежища морфия и выманят его наружу с помощью субстанции, до которой он окажется охоч, как змея до блюдца с молоком. Однако нужно будет, чтобы организм перенес резкий переход от осени к весне.

Но еще до подобного открытия наука рискует совершить много ошибок вроде лечения гипнозом, куда погружали истериков до опытов доктора Солье ^{141}, который, рассматривая истерию как патологический сон, постепенно будил больного, вместо того, чтобы усугублять боль, то есть методично лечить морфиниста морфием.

*

Полагаю, что природа навязывает нам правила Спарты и муравейника. Надо ли их обходить? Где заканчиваются наши прерогативы? Где начинается запретная зона?

*

Когда куришь опиум и ведешь организм к смерти, испытываешь эйфорию. Мучения происходят, когда против желания возвращаешься к жизни. Весенняя наполненность будоражит вены, унося прочь льдины и огненную лаву.

Я советую больному, лишенному наркотика на неделю, засунуть голову подмышку, прижать ухо к руке и подождать. Разгром, восстания, взорванные заводы, бегущие армии, потоп — ухо услышит настоящий апокалипсис звездной ночи человеческого тела.

*

Молоко — противоядие морфия. Одна моя знакомая терпеть не может молоко. После операции ей вкололи морфий, она попросила молока, и ей понравилось. Наутро она не смогла даже его пригубить.

*

Тот, кто проходит дезинтоксикацию, очень ненадолго засыпает, а пробуждение таково, что отбивает охоту заснуть снова. Организм будто отходит от спячки, от странной экономии сил, как у черепах, сурков, крокодилов. Наша слепота, отказ видеть что-либо иначе, чем через собственный ритм, приводит к тому, что мы принимаем замедленность растений за смехотворную неспешность. Ничто лучше не отображает драму дезинтоксикации, чем рапид записи царства растений с ужасными гримасами, жестами, корчами. То же движение в области слуха позволило бы нам услышать крики растений.

*

Прогресс. Хорошо ли рожать по-американски (под общим наркозом и с наложением щипцов), и, если прогресс — в том, чтобы меньше страдать, не является ли он, как и любая машина, симптомом некой вселенной, где изможденный человек подменяет свои силы иными, избегая потрясений ослабленной нервной системы?