Эссеистика - [29]
Все началось с Фрэнсиса Роуза. Его мать была ясновидящей. В столовой она вставала из-за стола, подходила к какому-нибудь господину или даме и предсказывала будущее. Она носила холщовые платья с нарисованными рукой Фрэнсиса цветами. Фрэнсису должно было исполниться семнадцать. С этого праздничного ужина все и началось. На торце стола мне поставили кресло красного бархата, а перед моей тарелкой водрузили бюст Данте. Леди Роуз пригласила одних лишь английских военных с женами. Около восьми часов на склоне между городом и портом показалась странная процессия. В венке из роз, Фрэнсис вел под руку мадам Айседору Дункан, облаченную в греческую тунику. Она была невероятно толста и навеселе. Ее сопровождали какая-то американка, пианист и еще несколько человек, прихваченных по дороге. Гости были ошарашены, сама леди Роуз кипела гневом. Процессия ввалилась в залу, рыбаки прилипли к стеклам, Айседора бросилась меня целовать, а Фрэнсис стал хвастаться перед всеми своим венком. Вот так начался этот праздничный ужин. Гости молчали, как каменные истуканы. Айседора хохотала и валилась на Фрэнсиса. Затем она встала и потащила его в оконный проем. Тогда капитан Уильямс, друг семейства Роуз, шагнул вперед. У него было обыкновение извлекать из-под свитера и из рукавов голубей и кроликов. Пил он по-черному. Полагаю, что в тот вечер он сильно напился. В руках у него была трость. Он пересек залу, подошел к окну и, заорав зычным голосом: «А ну-ка, старуха, оставь парня в покое!», обрушил свою палку на голову танцовщицы. Та грохнулась в обморок. Вот с этого удара тростью все и началось. Наши комнаты стали, как в «Крови поэта», театральными ложами, из которых мы наблюдали сражение между моряками французских, английских и американских армий. В этом отеле жили также Кристиан Берар >{69}, Жорж Гюнье >{70}, Гленуэй Весткотт, Мэри Баттс >{71}, Монро Уилер >{72}, Филипп Лассель. Мы рисовали, сочиняли, ходили друг к другу в гости. Нас начала связывать новая, рождавшаяся мифология, вылившаяся в «Орфея». Стравинский жил в Мон-Бороне. Я носил ему туда латинские тексты для оратории «Oedipus Rex». По мере их поступления он писал музыку. Наш отель начали посещать призраки: они являлись, когда им вздумается, и наблюдали за нами. С собой они приносили драматизм, опьянение и священный огонь.
Мне рассказали, что теперь от «Hôtel Welcome» остались одни стены. Это окончательная победа пустоты. Возможно, его отстроят заново. Но путешественникам следует соблюдать осторожность. Призракам не страшны бомбы. Этот отель зачарован.
О боли
По логике, в молодости мы должны переносить боль легче, потому что впереди бесконечность и надежда на выздоровление. Тем не менее, в юности я терпел боль хуже чем теперь. Должен, впрочем, признать, что времени у меня в запасе немного, и если боль вскоре не прекратится, я рискую никогда от нее не избавиться. Я нахожу, что мой нынешний возраст не так глуп, как моя юность, и что боль я переношу лучше не от смирения или усталости, но от внутренней уравновешенности. Также вполне вероятно, что, не имея более возможности терять время, я заставляю себя преодолевать боль и хватаюсь за работы, которых моя болезнь пытается меня лишить. Или, может, из-за того, что я не нахожу себе иного применения, кроме духовного, я менее подвластен физической деградации. И хотя в последние полгода страдания не оставляют меня ни на минуту и болезнь, обводя медицину вокруг пальца, принимает все новые и новые формы, я держусь бодро и мужественно. Когда я пишу эти строки, мне становится легче. Случается даже, что я начинаю предаваться воспоминаниям — хотя эта книга советует мне приструнить их, — и тогда я совершенно забываю о своей болезни и живу не в комнате, где работаю, а в том месте и времени, которое описываю.
Надо разобраться — коль скоро именно работа работает над нами, а не наоборот, и мы ни за что не в ответе, — не является ли она защитной реакцией на боль, вынуждающую меня писать эту книгу.
Мне нравятся люди, по которым уже в молодости можно сказать, какими они будут стариками. Жизнь формирует их, совершенствует. Из набросков они становятся тем, чем должны быть, и фиксируются в этом состоянии. Мне не повезло. У меня молодость затянулась. Со временем она подпортилась и плохо фиксируется. Так что с виду я похож на случайно забредшего в старость молодого человека или же на старца, по недоразумению застрявшего в юношеском возрасте. Кое-кому может показаться, будто я нарочно стараюсь выглядеть моложе. Но это совсем не в моем характере. Молодой прекрасен своей молодостью, а старик — своей старостью. Молодость должна сквозить в словах, во взгляде. Моя же кажущаяся молодость вызывает у меня чувство досады, поскольку она толкает меня совершать поступки, совсем мне не свойственные: я терпеть не могу, когда рисуются, и если бы мог себя контролировать, то играл бы роль старика. Мне стыдно в этом признаться, хоть я и решил ничего не таить, но мое простодушие очень мне мешает, заставляя совершать ошибки, какие не совершил бы никакой другой человек моего возраста. Я ничегошеньки на свете не знаю. В любой науке я полный дурак, и когда из-за имени мне приходится участвовать в конференциях, я, к стыду своему, обнаруживаю, что не понимаю, о чем говорят мои коллеги. Странного вида старик, который, закрыв глаза, качает головой и делает вид, что внимательно слушает, а сам думает: «Двоечник я, двоечник…» Я царапаю что-то у себя на парте. Все думают: «Как он сосредоточен!» А я просто ничего не делаю.
