Если в сердце живет любовь - [30]

Бедный папочка так и не смог понять эту простую истину. Жен менял почти так же часто, как прически. Трудно предположить, что само слово «обязательства» что-то для него значило. Знал ли он настоящую любовь? Внимательно вглядываюсь в родные, знакомые черты: нос с горбинкой, сломанный еще в юности, во время драки в Ньюкасле; решительный подбородок; глубоко посаженные глаза. На руке давняя, уже успевшая побледнеть татуировка: наши имена — Лидия, Эшли, Перл. По-настоящему папа любил только музыку и карьеру. Мы все об этом знали. Но нас, детей, он тоже любил — по-своему. И это я тоже всегда чувствовала и понимала.

Снова звонит сотовый.

— Перл, ты мне нужна. — Из далекого, чужого мира вторгается жалобный голос Стивена. — Необходимо записаться на прием к врачу.

— Стивен, я же сказала, что сижу в госпитале. У отца инфаркт.

— Да, но у меня на теле выступила какая-то странная сыпь. Нужно, чтобы ты срочно позвонила и договорилась. Я волнуюсь.

— Стивен, номер доктора в книге.

— В какой?

— В адресной книге на твоем столе.

— А вдруг это корь?

— Корь? Вряд ли, — авторитетно заключаю я и тихо добавляю: — Скорее уж сифилис.

— Что?

— Ничего.

— А еще мне нужен шампунь от перхоти. Может быть, купишь по дороге?

— Но я пока еще никуда не еду.

— Черт возьми!

— А ты смотрел в хозяйственном шкафу Марии?

— А что это такое?

— Большой шкаф на лестничной площадке, рядом с твоей спальней. Загляни туда. Там несколько тонн твоего шампуня.

— Хорошо, сейчас. — Отбой. Через две секунды новый звонок.

— Стивен, почему бы тебе не спросить Марию?

— Прошу прощения? — слышится в трубке смущенный голос. — Перл, это Бретт. Я только что узнал…

А он-то как узнал? И откуда у него мой номер?

— Зачем ты мне звонишь? — ледяным тоном обрываю я. Меньше всего на свете хочется разговаривать с Бреттом — даже меньше, чем со Стивеном.

— Стивен сообщил мне, что случилось, и дал номер телефона, — нежно говорит Бретт. — Хочу помочь.

— Помочь не может никто и ничем. — Я глубоко вздыхаю и осознаю безысходность собственных слов.

— Правда?

— Правда. — Обрываю торчащую из простыни ниточку.

— Гевин поправится?

— Не знаю, — отвечаю шепотом и вытираю впервые появившиеся слезы. До сих пор я не плакала — наверное, от шока. Но сейчас голос Бретта согрел, и чувства оттаяли. Внезапно подступают рыдания. Вздрагиваю. Телефон выскальзывает из руки и падает.

— Перл… Перл… — Голос Бретта доносится издалека, с сияющего чистотой кафельного пола. — Перл, с тобой все в порядке? Перл? Перл? Сейчас приеду!

Поднимаю телефон. Тыльная сторона, где находится аккумулятор, разбилась.

— Нет, не надо… пожалуйста… со мной ничего не случилось. Просто уронила телефон. Я просто очень расстроена. — Я всхлипываю и пытаюсь взять себя в руки.

— Конечно, моя дорогая, я все понимаю. Бедняжка. Бедная, бедная Перл.

Давно уже Бретт не называл меня «моя дорогая». Теплые слова приносят ощущение близости. На долю секунды успокаиваюсь, но вскоре гнев возвращается. Как он смеет так меня называть? Я вовсе не его дорогая!

— Спасибо за звонок, но, честное слово, сделать все равно ничего не удастся, — торопливо произношу я. Беру себя в руки и собираюсь нажать кнопку отбоя.

— Перл, мы ведь были счастливы вместе, разве не так? — Голос звучит призывно, соблазнительно, а слова удивляют. Зачем он это говорит, тем более сейчас?

В трубке повисает тягостная тишина, и вдруг ее нарушает мой шепот:

— Да.

— У тебя были все основания сердиться на меня.

Сердиться? Трудно поверить, что моя мама — католичка, ведь сказать, что я сердилась, значит, не сказать ничего. Ярость — вот самое милое и безобидное из тех чувств, с которыми мне пришлось сражаться, чтобы не сойти с ума.

После рождения Тэкери я погрузилась в мрачное отчаяние и такую черную депрессию, что под впечатлением оказалась бы сама Вирджиния Вульф. Частично причиной послужил гормональный сдвиг. Так объяснил доктор и выписал кучу антидепрессантов. Многие женщины после родов впадают в подобное состояние. Виной постоянное недосыпание, резкое изменение образа жизни — превращение в рабыню маленького горластого существа, невозможность отступления и ухода от пожизненной ответственности. Собственно, Бретт прекрасно справился с двумя последними препятствиями; спокойно отступил и с легкостью снял с себя всякую ответственность.

Однако мое депрессивное состояние тысячекратно усилилось предательством Бретта. Спустилась кромешная тьма. Черные тени окончательно поглотили робкие проблески света. Единственное, что мне осталось, — это печаль, разочарование, боль, унижение, одиночество, сознание собственной ненужности и никчемности — полный перечень признаков безнадежно разбитого сердца. Кажется, ничего не упущено. Сколько миллионов раз я корила себя за глупую, неосторожную любовь!

— Да, я сердилась, — спокойно соглашаюсь я. Палец завис над кнопкой отбоя.

— Я поступил плохо и знаю это, — медленно произносит Бретт. — Знаю, что не захочешь слушать, но все-таки скажу, что понимаю: совершил ужасную ошибку. — Он вздыхает, а я молчу. Сказать нечего. — Послушай, я доставил тебе боль. Очень сожалею. Правда. Прости. Я изменился.

Сколько раз я мечтала, что он вернется и произнесет вот эти слова! Он всегда был ненадежным, всегда любил флиртовать, но странным образом эта черта лишь добавляла шарма. Как и папа, Бретт обладал харизмой — необъяснимым, но ясно ощутимым свойством, притягивающим каждого, кто оказывался в зоне облучения. Харизма сделала его хорошим актером, и она же заставляла прощать непростительные оплошности и недостатки. Бретт переходил все границы: забывал о дне рождения, опаздывал на встречи, заигрывал с подругами. Но потом просто смотрел в глаза, отпускал какую-нибудь забавную шутку и мгновенно заставлял чувствовать себя единственной во всем мире. Не знаю, изменял ли он мне с кем-то, кроме Консуэлы Мартин. Не знаю, потому что боялась, да и сейчас боюсь, знать.