Если упадёт один... - [62]

Знал Иосиф, если она вдруг когда-то оставит его, закончится и его жизнь — вообще не будет никакого смысла жить ему дальше на земле, и думал об этом с холодным спокойствием.

Да, Текля просила его, чтобы шел в Гуду. Знала, что там его спасение. Но ему хотелось только сходить туда, посмотреть, что там и как, и вернуться к ней. Спасение ему уже было не нужно: свыше отпущенный срок доживет здесь. После того как она умерла, Иосиф подготовился к своему последнему часу на земле, о котором не однажды думал: где-нибудь подальше от людей лечь в «то», во что кладут тех, кто ушел из жизни, и ждать.

Есть у него то, во что лечь. И место есть — рядом с ней, Теклей. Почув­ствует, что близок его последний час, притянет «то». И еще: могилу он успеет выкопать, сходит в деревню или не сходит. В Гуду ему надо только чтобы опять увидеть Катю, ее сыночка, Надю, ее детей. Увидеть, что все у них хоро­шо, что не надо за них опасаться, как опасался в городе.

И мужчин ему надо увидеть: Ефима, Михея, Николая и всех тех, кто вер­нулся. Не обязательно признаваться им, что это он, Иосиф Кучинский. Ему просто пройтись бы по деревне, прикинувшись старцем, чтобы не узнали, посмотреть, как они. Ему бы деревню увидеть, какая она сейчас. Так хочется вдохнуть тот воздух, которым дышал всю жизнь, пока не очутился тут.

Но он боялся идти в деревню, хотя и очень хотелось. Боялся, может, и дойдет, а вот вернется ли сюда, к своей Теклюшке, неизвестно. Пойти туда ему надо совсем по иной причине, нежели она наказывала. Текля считала, что только там его спасение, а оно ему не нужно. Ему нужно иное — людей уви­деть и запомнить такими, какие они сейчас. А потом — назад, к ней. А спасе­ние от самого себя, заплутавшего в жизни, освежив душу, очистив ее от всего наносного, налепившегося на нее за долгие-долгие годы, он найдет, вернее, нашел еще тогда, когда с Теклюшкой встретился. Но понял это только сейчас, увидев свою жизнь не издалека, а, как говорится, изнутри самого себя .

Иосифу хотелось и не ослушаться Теклю, и сделать по-своему. Так ска­зать, соединить в одно два желания: ее и его. Только все это очень и очень непросто.

Иосиф страдал, не зная, можно ли их соединить...

В то время, когда Ефим и Валик были возле могилы, Иосиф, еще ничего определенного не решив, собирал в сенях мешочек, складывал в него то, что могло бы пригодиться в долгой дороге: спички, банку консервов из старых запасов, брусочек сала, сухари. А собрав, думал, как уже делал три дня под­ряд, выйти из сеней, направиться к березкам, подойти к бугорку, остановиться и в который раз спросить у Теклюшки, что ему делать.

Знал, что и сегодня она не даст ответа. Тогда он, как и раньше, наверное, вернется в сени, распакует мешочек, останется здесь, размышляя, как все же быть...

Ладно, уйдет он, но как она здесь будет одна?.. Уйдет и тем самым в оче­редной раз предаст ее, самого дорогого ему человека, самое дорогое, что было у него за всю долгую и такую горькую жизнь.

Иосиф, собрав мешок, развязал его, высыпал содержимое на лежак, повернулся, взял в углу самодельный костыль, ткнул его под мышку и реши­тельно направился к двери.

А Ефим по-прежнему стоял на коленях возле могильного бугорка под двумя березами. Березы шелестели желтыми листьями, ветер трепал белое полотенце на кресте, легкий туман, еще недавно застилавший глаза, рассеивался.

Валик внимательно следил за стариком, готовый, если потребуется, в любое мгновение подхватить его, поддержать. Он даже сделал шаг, чтобы быть ближе к нему, и вдруг застыл на месте: сзади заскрипела дверь. И сразу же послышались шаги, сначала звучные, по доскам, потом глухие, по земле.

Валик резко повернулся к дому и на мгновение словно окаменел: к ним, шаркая сапогами по земле, приближался старик. Сгорбленный, без шапки, с самодельным костылем под мышкой. Он спешил, казалось, еще мгновение и старик подойдет, набросится на них: «Что вам здесь надо? Кто вы такие?»

Но старик, сделав несколько шагов, тяжело выпрямился, поднял голову, посмотрел на Валика и Ефима. Что-то полузабыто-знакомое увидел парень в облике старика. И сразу же внутри все сжалось, потом вспыхнуло: он!.. Валик двинулся с места, медленно подался навстречу, вглядываясь в лицо: седая бородка, редкие седые волосы и глаза, кажется, знакомые глаза. А когда между парнем и стариком оставалось шага три-четыре, Валик рассмотрел их: выцветшие, но не пустые, грустные, исстрадавшиеся, в них застыли боль и страх — такими они были зимой сорок пятого, когда он бросал лед в лицо деду Иосифу Кучинскому.

Старик, вглядываясь в него, в Ефима, который уже поднимался с колен, остановился, в его глазах появилось что-то похожее на слабый огонек, про­хрипел:

— Валик?.. Ефим?..

— Деда Иосиф! — парень бросился к старику, но подбежав к нему, оста­новился растерянный, опустил глаза.

— Узнал ты меня, Валичек, узнал. Дай я тебя обниму.

Старик выронил костыль, сперва осторожно обнял парня, а потом реши­тельно прижал к себе.

— Осип? — послышалось глухо от бугорка. — Ты? Боже, живой.

— Я, я, Ефим...

...На третий день на рассвете Валик отплывал из Кошары. В лодке он был один. Он хотел возвращаться в Гуду в челне, но старики сказали, что им он сподручней, что на челне они могут хоть всю реку пройти от начала до конца. Конечно, в этом нет надобности, но обязательно сплавают на нем куда надо.