Если упадёт один... - [27]

— Вместе дождемся и моих, и твоего, — отвечал Ефим.

Говорил и понимал, что прощается с ним старый друг. Неожиданно Леон­тий спросил об Иосифе: когда-то не сторонились друг друга.

— О Кучинском слышно что или нет?

— Нет, как в воду канул.

— Явится — прочь не гони. Досталось ему. Мы следили за ним, по лесу ходил, как сын в гарнизон подался. Не иначе, как связи с нами Иосиф искал. Побоялись, мало ли что. А сейчас думаю — зря. Тяжело ему было одному. Человек он неплохой, ты не хуже меня это знаешь, дружили когда-то вы.

— Знать-то знаю, но каково...

Не ответил ему Леонтий Киреевич, наверное, подумал, что Ефим сам для себя должен решить, как с Иосифом быть, если тот вернется.

А уже после того, как Кечика похоронили, Ефим, направляясь к своей лодке, вновь встретил почтальонку. Только начал спускаться с улицы к реке по тропинке среди ивняка — Галя перед ним. И откуда только взялась? Не успел поздороваться, опешил: упала перед на колени, взметнула над головой руки, запричитала:

— А мой ты дяденька! А родненький! Нет мне покоя. Грех ношу. Савелию бумагу на твоих сыновей отдала. Никому не говори, еще посадят меня. А у меня же дети, трое, и Фока инвалид. И Савелию попадет, да еще как, он же милиционер.

— Но-но, — спохватился Ефим и склонился над ней. — Встань, дочка. Успокойся. Не надо, чтобы кто чужой это видел и слышал. Поймет, в чем дело, еще донесет куда. И ты молчи. Я сыновей жду. А бумага — ошибка.

Говорил вроде спокойно, а в груди — огонь.

Поднялась женщина, схватила за руку Ефима, хотела поцеловать ее, выдернул, обнял Галину за плечи, прижал к груди, как родную.

— Галинка, дочка, ты же не со зла. Хотела, чтобы мне легче было. И мне было легче, и сейчас легко: я же их жду. А как же? Вон и Фока твой пришел. А бумага...

Махнул рукой, повел женщину к реке. У лодки остановились, подождал, пока она успокоится, пока высохнут ее слезы, опять попробовал успокоить:

— Говорю тебе, Галинка, не бойся. Даже если бы кто и раньше допраши­вал меня, клещами слова не вытянул бы. А теперь иди к семье, небось, ребя­тишки мамку ждут, и муж в окошко глаза проглядел.

Пошла. Смотрел Ефим ей вслед и думал: как же она страдала, пока не при­зналась ему. Ужасно, когда кто-то хочет кому добра, а потом сам страдает.

А через несколько дней в Гуду приплыл Савелий. Пристал к пригорку. Ефим лодку Иосифа осматривал — вынесли ее из сарая мужчины. Поздоро­вался, топчется рядом, порывается что-то сказать, но не решается.

— Савелий, давно вижу, ты со мной словно сам не свой.

— Почему, Ефим Михайлович?

— Наверное, бумага на Ваню и Никодима тебе карман прожигает.

Смутился Савелий, заморгал, вздохнул.

— Брось, — продолжал Ефим, — знаю. И не виню тебя. Правильно ты сделал. Пусть она у тебя и будет, бумага эта. Придут парни, вдруг к тому вре­мени умру, тогда им отдашь ее. Скажешь, отец ждал.

Отвернулся от старика бывший воин Савелий Косманович, долго молчал. Молчал и Ефим. Наконец не выдержал Савелий, подошел к старику, обнял:

— Прости, отец. Хотелось как лучше... А что бумага?! Живые они.

Ефим осторожно высвободился из его объятий:

— Вот что скажу тебе, дорогой ты мой Савелий Аркадьевич. Очень доро­га мне твоя вера. Без нее я, может быть, давно б уже крылья опустил. Иногда кажется, что падаю, нет больше мочи терпеть, а ты не даешь, верой своей подымаешь. И не только ты, мужчины верят, что вернутся мои сыновья. И Катя с Надей верят.

— Говорил же, след их есть!— воскликнул Савелий. — Почти уверен, что Ваня, Никодим и Василий, сын Леонтия Киреевича, однажды ночевали на Страже. Говорила мне хозяйка, что в начале войны трое солдатиков, выходя из окружения, у нее были. Старуха и сейчас там живет. Я заезжаю к ней, когда в район еду или из района, проведываю, одна живет она. Трое ее сыновей в городе, и две дочки там, не часто к матери приезжают. Работой заняты, но мать к себе зовут. Не хочет ехать, говорит, человек мой здесь похоронен, куда я.

Так вот, зайду к ней, посидим, поговорим. Сказывала, похоже, что те парни из наших мест были. Слышала, говорили, родители их где-то недалеко от Стра­жи живут. Переночевали, собрала она им то-се, и пошли они на фронт.

Как она их описывает, думаю, двое — это Иван и Никодим. Темноволо­сые, как ты. Говорила, эти двое признались, что братья. А третий их товарищ. Имен парней не помнит. Кажется, одного называли Василием. Хотя точно ска­зать не может, за войну у нее много людей перебывало, много имен слышала, память уже не та, путается. А Василия запомнила: нос, говорит, пипкой. Он это, дядя Ефим, он. Я же помню, у Василия был перебитый нос. Сестричка Верка перебила заслонкой от печи. Малые были, играли, она заслонкой той почему-то крутила над головой, а он и подлез.

— Да, точно, у Василия нос пипкой.

— Вот только не понимаю, почему парни не пришли домой, если так близко были.

— А я тебе скажу почему: не могли Иван и Никодим меня ослушаться, Савельюшка, — сказал тогда Ефим. — Я запретил, когда провожал их на фронт, говорил, что без победы дороги домой нет. А третий, если это Васи­лий был, один не мог прийти: что отцу сказал бы? Говоришь, из окружения выходили. Могло быть. Хотя что-то не очень сходится, их же везли в поезде на какие-то то ли сборы, то ли на учебу. Не на фронт, от фронта, так?