Если ты найдешь это письмо… - [19]
– Капитан! Сержант! – произнес он громко. Он явно ждал, что мы отдадим ему честь в ответ, но потом сменил стойку «смирно» на «вольно», сорвал с головы бейсболку, обнажив сияющую лысину, схватил нас обеих за руки и пожал их.
Его звали Сарженто. Это, пожалуй, и все, что я поняла из его речей. Все остальное, что он наговорил, нуждалось в переводе с испанского, но даже моя соседка с трудом понимала, о чем он говорит. Он сказал ей, что служит в армии (хотя нам показалось, что это было много лет назад). Возбужденно болтал о том, что наш район стал объектом атаки. Нам нужно быть готовыми сражаться. Отсюда и прозвища, которые он нам дал, – Сержант и Капитан.
Пока он говорил, я заметила, как грязны его лицо и бейсболка. Его армейский китель тоже был запачкан. Глаза – разноцветные. Один голубой, другой – странного серебристо-белого оттенка. Дела района занимали его несказанно. Но в нем чувствовался некий благородный дух.
В последующие недели мы пытались выманить у него больше сведений о том, кто он такой, но он в основном ограничивался боевыми приказами. Мы уже знали, что он бездомный. Полагаю, большую часть того времени, что мы с ним беседовали, он был немного навеселе. Иногда он мел полы в парикмахерской, а потом пытался покупать нам всякую всячину на добытую лишнюю пару долларов. Однажды я спросила его, где он ночует. И содрогнулась, когда он указал пальцем на одну из скамеек в скверике через улицу. Я пыталась сделать вид, что способна забыть об этом. Мысль о том, что он лежит, свернувшись клубком, на парковой скамейке, когда столбик термометра падает до однозначных плюсовых чисел, значительно затрудняла для меня наше общение. Мне хотелось отдать ему свою постель и все те вещи, которых у меня не было, чтобы их пожертвовать.
Как ни странно, сидя на веранде и слушая, какими мерами нам надо спасать наш район, я чувствовала себя увиденной Сарженто. Вот слово, которое мне уже давно хотелось использовать: увиденная. Выделенная из толпы. Замеченная. С того дня и далее стоило ему заметить меня, как он разворачивался кругом, вставал по стойке «смирно» и отдавал честь – этакий резкий знак внимания. А потом шагал ко мне через всю улицу.
Я записывала все, что чувствовала в те первые несколько недель, в темно-красный дневник с магнитным замочком на обложке. Стопка страниц быстро росла. Спустя несколько недель я уложила дневник в конверт и отправила его почтой Селии. Она найдет его: он будет ждать ее в почтовом ящике кампуса в Массачусетсе. Она возьмет дневник, перечитает, заполнит следующие два-три десятка страниц, а потом отошлет обратно мне.
Эти дневники стали для нас пространством, где мы могли делиться своими мыслями. Даже если невозможно было сделать так, чтобы человек сидел рядом с тобой, видя жизнь твоими глазами, все равно возникало ощущение, что ты можешь обнять его и водить с собой по городу, стоило раскрыть дневник и поднести ручку к странице.
Мы начали пересылать друг другу дневники спустя семестр после нашего знакомства. Я была на курс старше Селии. Она на один семестр уехала учиться в Прагу, а я осталась, чтобы завершить последний год обучения и получить диплом. Ей было двадцать, мне – двадцать один. Мы обе собирали доказательства – и всевозможные улики – в поддержку истины, о которой никто и никогда нас не предупреждал: жизнь – это череда моментов расставания. Только-только начинаешь приспосабливаться к месту, человеку или работе – и тут все меняется, и снова приходится искать точку равновесия. Когда тебе от двадцати до тридцати, такое происходит постоянно, снова и снова. А может быть, это продолжается и после тридцати. И я готова биться об заклад, что этот процесс не прерывается и потом, когда люди становятся старше и друзья начинают ускользать, даже не сказав «прощай», или «я люблю тебя», или «я буду по тебе скучать».
В какой-то момент жизнь хлопает тебя по макушке и вручает список того, что ты можешь сохранить. Этот список удивительно длинен. Ты можешь хранить письма. Ты можешь сохранить упорство в своих попытках. Можешь хранить секреты и верность обещаниям. Можешь хранить стойкость на своем пути. Можешь сохранить у себя его толстовку – ту, которую он бросил на полу в гостиной. Можешь хранить фотографии и воспоминания – но людей сохранить ты не можешь. Люди – не вещи, их сохранить нельзя.
– Иногда мне кажется, что я не хочу ехать, – сказала мне Селия вечером накануне своего отъезда в Прагу. Белые огоньки гирлянды оплели комнату, точно плющ. Мы сидели на полу в моей квартире, нянча в руках чашки с «Липтоном». Так у нас было заведено.
– Я знаю, – прошептала я, не желая, чтобы она уезжала. – Но ты должна шагнуть в мир. Ты должна увидеть, что он для тебя приготовил. И ты должна сама решить, что хочешь быть там целиком. Все мы будем здесь, когда ты вернешься.
