Если спросишь, где я - [157]

Ни того, ни другого, похоже, нет в рассказах Карвера, притом что биографический след налицо в рассказах «Осторожно» (Careful), «Если спросишь, где я» (Where I'm Calling From), написанных от имени человека, который пьет горькую.

То, что принято обозначать словом «голос», — иначе говоря, способ повествования, — у Карвера лишено какой-либо внешней исключительности: личностной, индивидуальной или социальной. Хотя сам Карвер и отмечал, что в последних его рассказах появляются бизнесмены, большей частью его герои — бедные, затюканные люди. В интервью Клоду Грима в марте 1986 г. Карвер сказал: «Я далек от политики, наверное, поэтому американские критики консервативного толка постоянно пеняют мне на то, что я рисую безрадостную картину Америки, что моим рассказам недостает оптимизма, что я пишу о неудачниках. Но судьбы неудачников, как и везунчиков, одинаково достойны изображения. Да, я принимаю безработицу, безденежье, семейную неустроенность как данность — они часть нашей жизни. Люди беспокоятся о квартплате, о своих детях, о доме. Это главное. Так живут девяносто процентов людей, если не больше. Я пишу о потонувшем населении, о тех, за кого слово некому замолвить. Я вроде свидетеля, к тому же, долгое время и я так жил. Я не рассматриваю себя в качестве рупора или глашатая, но я — свидетель таких судеб. Я писатель».

Голос, рассказывающий свою историю, может принадлежать любому подростку, любой обыкновенной женщине, каждому, ничем не примечательному мужчине. В этом смысле Карвер, похоже, берется за едва ли не самую тяжелую задачу: вжиться в судьбу обыкновенного человека и, если удастся, выразить нечто близкое в судьбах многих обыкновенных людей. Стало уже привычным говорить об утрате литературой XX века обобщающего посыла, который мог бы объединить читателей не в массовую аудиторию, а сообщество тех, кто, принадлежа к разным социальным группам и слоям, разделяет если не ценности и настроения, то — надежду. Сколько критических перьев в прошлом веке было сломано в спорах о принципиальной невозможности широкого читательского отклика в условиях разобщенности, препятствующей любому над-индивидуальному читательскому ответу! Вспомним эссе об этом Вирджинии Вулф — «Среднелобые», «Падающая башня», «Современное эссе», «Покровитель и подснежник». Или эссе примерно на ту же тему Т.С.Элиота: «Кто такой классик?», «Музыка поэзии». И все-таки, похоже, Карвер берет курс именно на эту самую трудную вершину — выявить общность судеб людей, то, что объединяет и связывает любого, каждого. «Искусство — не самовыражение, — писал Карвер, — оно сообщение».

Вчитываясь, мы замечаем: таким сообщающим и обобщающим началом у Карвера чаще оказываются взаимоотношения — мужа и жены, матери и детей, детей и отца, отца и сына, сына и матери, братьев и так далее; все взаимоотношения, связи, и не назовешь, не перечислишь: под пером Карвера они являют, кажется, бесконечные вариации и повороты. Причем взаимоотношения описаны не как череда событий (хотя бессюжетными рассказы Карвера не являются), но как поворотный миг в судьбе одного ли человека, нескольких связанных друг с другом людей. Поворот всегда жесткий — подросток становится мужчиной («Никто ничего не сказал»); жена еще не понимает, но в глубине души знает, что с мужем больше ей не жить («Жена студента»); разведенный хирург живет отдельно от детей, с любимой женщиной, и вдруг он открывает для себя, что если и есть любовь, то — глазами, что любовь — это преданность и верность другому, ей достаточно другого лишь видеть («Когда речь идет о любви»). Женщина узнает, что муж на рыбалке обнаружил тело девушки, оставил его в воде, а после в том же самом месте удил рыбу, и с этого мгновения меняется вся ее жизнь: она видит себя той самой убитой, никому не нужной девушкой («Столько воды кругом — и так близко»). В других рассказах поворот словно перемещается, передоверяется читателю — сами герои будто не видят, не осознают того, что с ними происходит, и откровение свершается в душе читателя: часто это рассказы о собственничестве, о том, как подминает один человек другого — муж жену («Тебе с ними детей не крестить»), мужчина свою подругу («Витамины»). Разрыв и наступающая опустошенность обычно скрыты, невидимы чужому глазу, даже если их выразить, к примеру, через вынесенную во двор и выставленную на продажу обстановку твоего дома: отчаяние и пустота обретают тогда зримую форму, кажется, обнажается «арматура» души, — и все равно невыразимость тоски и тайна остаются («Может, станцуете?»). Иногда душа словно застигнута в то мгновение (оно может растянуться на дни и даже годы), когда длится хрупкое равновесие между возможностью удержаться на краю (если повезет и тебя кто-то поддержит, полюбит, спасет) и невозможностью жить дальше («Если спросишь, где я»). Невыносимость бытия, творимая человеком в отношении себя и других, — одна из центральных тем, или, как любил говорить Карвер, «кошмаров» его творчества: думается, недаром эпиграфом к сборнику взяты строки из романа Кундеры «Невыносимая легкость бытия»: «Нам не дано знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить ее со своими предыдущими жизнями, ни исправить ее в жизнях последующих».