Если спросишь, где я - [158]

В так называемых «Новых рассказах», завершающих сборник, — «Собор», «Слон», «Птицы в пироге», «Маленькая радость», написанных в начале 1980-х, — невыносимость бытия, взаимно чинимая близкими людьми, доходит до предельной точки. И тут в рассказе случается нечто, сравнимое с тем, как зажатый в руке воздушный шарик отрывается — или кто отпускает его на волю? — и медленно и навсегда уплывает вверх. Отец ли, доведенный до ручки бесконечными просьбами родственников помочь им деньгами — и доводящий близких до истерики своим отношением благодетеля, находит в себе последние силы махнуть на все рукой и, подобно птице, ощутить скорость полета в чужой машине, перестав беспокоиться о том, что ждет его за поворотом — жизнь ли, смерть («Слон»). Жена ли, прожившая жизнь с подмявшим ее мужем, сухарем и собственником, решается уйти прочь по бездорожью, вместе с белой лошадью, заплутавшей в ночном тумане («Птицы в пироге»). Родители, потерявшие маленького сына из-за нелепой трагической случайности, находят минутное успокоение в кондитерской, у пекаря, который кормит их теплым хлебом, и эта полуночная тризна позволяет им пережить рассвет («Маленькая радость»; кстати, Карвер не раз говорил, что это лучшая его вещь). Во всех этих «последних новых» рассказах есть момент отрыва, преодоления, который создает сюрреалистическое пространство, — нейтральную полосу, между жизнью и смертью, когда душа, запуганная и пугливая, освобождается от пут, шор, взаимных недоверия и ненависти, и парит в пространстве, созданном прикосновением друг к другу («Собор»).

Экзистенциальность прозы Карвера открывается, когда читаешь рассказы от первого до последнего. Благодаря этому бытийному измерению, новеллы образуют единое архитектурное целое, — вершина его теряется где-то в вышине.

Насколько американской можно считать прозу Карвера? Скорее, она общечеловеческая, и тот голос, то мужской, то женский — официантки ли, алкаша, историка, инженера, рассказывающих о своей судьбе, не открывает нам что-то сугубо американское. Именно этот — общечеловеческий — смысл делает творчество Карвера частью современной мировой литературы. (Кстати, семитомное — наиболее полное — собрание сочинений писателя вышло в Японии).

Между новеллистикой Карвера и творчеством художников прошлого напрашивается несколько параллелей. Прежде всего, с Хемингуэем, особенно с ранними рассказами «Что-то кончилось», «У нас в Мичигане». С «Уайнсбургом, Огайо» Шервуда Андерсона — подобно тому, как андерсоновские новеллы складываются в притчи о жителях городка, так и рассказы Карвера составляются в единую повесть, хотя и нет в книге сквозного персонажа. Трудно не заметить и близость карверовской прозы к Чехову: не столько благодаря завершающему сборник рассказу «Поручение» (1987) о последних днях жизни Чехова (пожалуй, самого натужного и искусственного рассказа, притом что он отмечен премией О. Генри), сколько благодаря сходству художественных задач. Вспомним знаменитое чеховское наблюдение: «Люди обедают, просто обедают, а в это время рушится их счастье, и ломаются судьбы», — в конечном итоге, проза Карвера есть способ выявить за банальной прозой жизни — смысл, тайну, поэзию.

Но если проблематика у Карвера общечеловеческая и голоса, рассказывающие истории, «забирают» тебя именно потому, что говорят о вещах, близких каждому, то сами рассказы — чисто американского замеса. Быт, реальность, детали — насквозь американские. Все, начиная с баночного пива (не так давно ставшего для нас привычным) и заканчивая мелочами вроде входной наружной двери с мелкой сеткой, — требует от переводчика точного знания реалий американской жизни. Причем интересно, что общечеловеческое содержание карверовской прозы и американская реальность, из которой оно вырастает, неотделимы друг от друга. Так что, похоже, время «русского Карвера» наступает только сейчас: при советском «железном занавесе» полноценное знакомство с его творчеством едва ли было бы возможно.

И последнее. Читатель, наверное, заметил — все рассказы Карвера, что называется, «подписные»: в название каждой истории вынесена фраза или образ, в какой-то момент всплывавшие по ходу действия. «Я все время себя об этом спрашиваю и не понимаю зачем. Зачем же, дорогой?» — жалуется мать в письме о своем сыне (рассказ «Зачем же, дорогой?») «Не обращай на них внимания. Пускай не суют нос не в свое дело. Тебе с ними детей не крестить», — отвешивает муж жене (рассказ «Тебе с ними детей не крестить»). «Мы рассуждаем так, будто уверены в том, о чем именно говорим, когда речь идет о любви», — говорит Мэл (рассказ «Когда речь идет о любви»). «Еда — это маленькая радость в такие моменты, как сейчас», — утешает пекарь молодую пару, потерявшую маленького сына (рассказ «Маленькая радость»). «Если спросит, где я, — скажу, как есть», — думает о жене пациент наркологической клиники (рассказ «Если спросишь, где я»). Название подхватывает, кажется, невзначай брошенную фразу или слово — подхватывает естественно, изящно и легко. Вынесенное же в название слово обретает многозначность, глубину и тайну. Жест мастера. Подпись на картине.