Если остаться жить - [14]

Вот и все, что Ире тогда приснилось, и тогда Ира еще не поняла, что это значит, но она уже тогда поняла, что так просто это все не кончится.

А ведь из их знакомства ничего бы не получилось, если бы не Ирина тетя. Потому что Ирина тетя была мастер «по сватовству». Ирина тетя что-то такое умела сказать и что-то такое говорила Алеше, что Алеша, вероятно, не видел Иру, а видел ту, которую описывала ему тетя. А тетя была фантазеркой. И наверняка она ему сказала, что Кирилл без ума от Иры (после чего Алеша месяц Иру не видел — «уступал» Кириллу). А потом решил не уступать, потому что Ира ведь была необыкновенной: она, когда из кинотеатра выходила, убегала от всех, и шла одна, и мечтала, и думала, и все это было действительно так, но где бы об этом узнать Алеше, если бы не тетя. А тетя старалась, каждый день старалась. Но потом тетя почему-то вдруг взяла Алешу и увезла в Ленинград к другой девочке. И там она расхваливала Алеше другую девочку. А Ира переживала, и Алеша Ире тогда прислал телеграмму, потому что все это было под Новый год, и Алеша прислал телеграмму, что не в силах забыть ее рачков. Рачки были из Ириного диплома. И Ира тогда успокоилась и даже была рада, что он уехал, потому что иначе она бы не получила такой телеграммы.

А Ирина тетя сказала, что знает, что делает. И что она увезла Алешу нарочно, чтобы он не считал, что ему Иру навязывают. И с тех пор она перестала ему ее навязывать, а, наоборот, стала ему говорить: «Что бы ты ни сделал — ты мне не подсуден».

Ирина мама очень сердилась на Ирину тетю за такую, как Ириной маме казалось, глупую политику. А Ира не сердилась. А потом Ирина тетя уступила Ире свою квартиру для того, чтобы Ира могла закончить диплом, и тогда Ира себе сказала (потому что знала, что без этой квартиры диплома бы не закончила), что будет вечно, всю жизнь тете за это благодарна.

А теперь Ира лежит, и ей уже не до Алеши, и не до кого. И она только просит, чтобы ей ничего о нем не рассказывали.

Ей и не рассказывали, пока не случилось такое, чего не рассказать Ире ее мама уже не могла. Потому что была виновата и очень мучилась, пока не рассказала. А дело было в том, что Ирина мама вдруг решила, что надо что-то делать с Ирой, которая болела и никак не выздоравливала. Но так как делать было абсолютно нечего, потому что все уже было перепробовано и ничего не помогло, то Ирина мама обратилась к Алешиной маме, как к последнему средству лечения, и рассказала ей все, что знала сама об отношениях ее дочери и Алеши. А сама она знала лишь то, о чем могла догадаться, так как если и не была на первый взгляд слишком наблюдательной (просто времени на это не тратила), то была мудрой и знала всегда то, чего другие не знали и чего ей никто не говорил.

Но Алешина мама была, видно, не менее «мудрой» и потому ответила, что у ее сына «кровь играла, а за это не отвечают». С тем Ирина мама и ушла. А Алешина мама перестала звонить и справляться об Ириной здоровье. И Алеша перестал звонить, а когда Алеше позвонила Таня (по своему делу), то Алешина мама сказала: «Не звоните ему больше». И никто больше не звонил.

И тетя очень скоро поссорилась с Алешей, потому что между ними не было Иры, которая умела рассказывать им друг про друга только то, что им было приятно слышать.

А Ирина мама, сознавшись Ире, сразу же успокоилась, только спросила у Петра Дмитриевича: «Может быть, все дело в том, что Ире надо родить?» На что Петр Дмитриевич, ничуть не удивившись, ответил: «У нее сил сейчас на это не хватит».

А сил у Иры было так мало, что она только через день выходила в коридор. И в тот день, когда она выходила в коридор, она не вставала и ничего не делала, а копила силы к тому моменту, когда ей понадобится выйти в коридор. А в тот день, когда она не выходила в коридор, она меняла косынку на голове. Не все, а только ту первую из байки, после которой шли листы из компрессной бумаги. Эту косынку Ира меняла на другую, точно такую же, которая висела до этого на батарее. Косынки надо было менять гораздо чаще, но у Иры на это не было сил.

В Ириной семье не умели ухаживать за больными. И не потому, что вообще не умели ухаживать за теми, кому плохо. Наоборот, они удивительно умели ухаживать, если у человека было личное горе, скажем, кого-то разлюбили, или у кого-то не печатали рассказ, или кого-то выгоняли с работы. В таких случаях Ирины родители были незаменимы. Они умели так сочувствовать, находили такие слова, что горе сразу вполовину становилось меньше. А больным они не сочувствовали, может быть, потому, что сами никогда серьезно не болели, и если болели, то выздоравливали через два-три дня. И поэтому, вероятно, они по-настоящему не понимали, что больному нужен уход.

Ира лежала в мокрых косынках и фуфайках и мечтала о том, как бы она за собой ухаживала, если бы была здорова. Нет, не за здоровой собой ухаживала, а именно за такой больной, которой она сейчас и была. Ухаживала, приговаривая: это ничего, что у тебя душно в комнате, это правильно, что ты по месяцам не разрешаешь открывать форточки, твой организм требует духоты, потому что в кислороде он сгорит. И так как Ира была биологом, она представляла, как бы она объяснила себе, почему ее организму не требуется столько кислорода, сколько его требуется любому здоровому человеку. Объяснила бы, что в ее организме все процессы, а в том числе и процесс окисления, протекают вяло. И они так протекают не потому, что им не хватает кислорода, а по каким-то другим, не известным пока никому причинам. И что именно эти причины и заставляют Иру бояться кислорода. И что нет никакой прямой зависимости между количеством шапок, бумаг и косынок на ее голове, фуфаек и лыжных кофт на ее теле и тем, что все это на ней мокрое. И не просто мокрое, а коричневое. Потому что, как объяснил тот врач, который знал, где больно, а где — нет, что косынки и кофты у Иры— коричневые от крови, которая просачивается вместе с водой через сосуды Ириной головы и Ириного тела.