Если любишь… - [21]

— Поеду, — Иван устроился у окна боком к столу и посматривал на улицу. Там было пустынно, только куры выискивали червяков под засохшими коровьими лепешками. — Надо ехать, а то не так истолкуют.

— Как же «не так»?

— Да уж и сам не знаю.

— Парень ты вроде смирный, не пьешь, не куришь. Ай что сотворил?

— Что я мог натворить, с кровати не вставая, сами видели. К вам привезли, кое-как ногами двигал. Вы ж меня ходить заставили.

И на самом деле, по существу, Ивана вылечила тетка Дуся. Она парила его пихтовым веником, прикладывала к ногам и позвоночнику разогретую кротовую землю, поила разными травами, кормила с ложечки медвежьим салом, — и вот он ходит. Не сказать, что прытко, но ходит сам. Хотя врачи только предполагали, надеяться не могли.

— Не творил? И мой ничего не творил, а всю войну в лагерях мыкал. «Я, может, говорил, старуха, и должен бы сидеть: как-то приезжего одного так нагайкой уговорил, что тот умер в три дня. Так то до революции, — и делу конец» А я ему: «Дурень ты, дурень. Бог-то, он все видит и все записывает. Вот и насобиралось у тебя». Так вот и ты небось грешил-грешил, а бог считал, считал… Да и не выдержал.

— Сроду не хулиганил, теть Дусь.

— А ты ешь, ешь. Не хулюганил, так и образуется, не бойся.

— Я и не боюсь.

— Ну и не бойся. Я, ежели что, приеду в город-от, я им скажу…

— Теть Дусь, вот все хочу спросить, — ушел Иван от неприятного разговора. — Что у вас деревенька такая маленькая, пять дворов всего?

— Деревенька-то? — не сразу перестроилась с темы на тему старушка. — Дак, деревенька раньше в Оренбургскую линию входила, казачий хутор был. Старики говаривали, что раньше тут крепость стояла, да частокол сгнил. А потом колхоз организовали, а мы в горах, в лесу. Кто помоложе, на центральную усадьбу постепенно переехали, вот нас, пять старух, и осталось на отшибе жить-доживать. Тут ведь у меня и тятя, и мама, куда же я поеду, а? И другие бабы так-то. Было много домов, да поразобрали на дрова или еще куда, вот так и вся недолга.

— И деда своего вы здесь похоронили?

— Тута, тута, все рядом… И его родня, и моя.

* * *

День прошел в сборах.

Вечером старушки по обычаю собрались пить чай. Иван лежал на полатях, кутаясь в старый тулуп. Спать не хотелось вовсе, да еще тулуп облазил, и в нос лезли клочки шерсти. Он приподнялся на локтях и посмотрел вниз. Бабки сидели вокруг стола чинно и со смыслом. Чай они могли пить до полуночи. Чемпионом по количеству выпиваемых чашек была самая сухонькая из старушек — баба Лиза, Егориха. Она выпивала самовар с одной конфетой.

Егориха рассказывала:

— Так ведь и мой в тридцать восьмом ни за что попал. Работал он тогда в геологоразведке, воду возил. А раз поехали они со Смолокуровым Ванькой за солидолом, смазка такая есть, вроде сала; вот поехали в город они, аж в Челябу. Получили они цельный вагон и как сопровождающие гонют его. А машинист-то, видать, пьяный был. Вот на повороте он какую-то ручку не туда шуранул, да и прямо его юзом — в канаву. Ваньке-то спину бочками покалечило, а мой ничего — живой, здоровый. Его и забрали под следствие. Четыре дня сидел в холодной. Думала уж, заберут, ну да выпустили. Пришел домой, весь истыканный, в картинках. «Зеки, — говорит, — сделали». Я ему рожу-то и начистила: «зеки сделали». Что там за «зеки» такие — и полушубок, и тулуп, и валенки, все отобрали, приехал в хламиде какой-то.

Егориха громко хлюпнула остатки чая и потянулась чашкой к самовару. Тетя Дуся проворно наливала ей еще. Стало тихо, все ждали подходящего к случаю рассказа.

— Елизавета Егоровна, а что за картинки ему там накололи? — спросил с полатей Иван.

— Что? — несказанно удивилась Егориха, в их старушечьей компании перебивать не полагалось.

— Я говорю, что там за картинки были?

— А-а-а… картинки… Да всяка гадость. Бабы голые, совсем без этих… накидушек, страсть такая… Одной-то бабе, что на спине была, в войну голову оторвало осколками, а потом как осколки-то врач вытаскивать стал, так заодно и срам ей вырезал. Да-а… А по сердцу Сталин, это уж, «зеки» сказали, надо по-первому колоть, чтоб в амнистию пойти. Ты вот тоже взял бы ково и срисовал, а я б тебе его иголкой и выткала.

— Мне-то зачем?

— Дак судиться едешь.

— Судиться или нет, это еще неизвестно.

— Ох ли, ох ли…

Старухи переглянулись: что с молодого взять? И разговор их потек дальше, ровный и незамутимый. Иван отвернулся к стене, было удивительно, как это в людях укоренилось: от сумы да… И уснул.

Сон его был долгим и тревожным.

* * *

Утром тетя Дуся запрягла единственную в деревеньке кобылу, бросила в телегу охапку сена, чемодан, сказала:

— Ложись, поедем.

Старушки благословили его, лошадь поднатужилась, стронула телегу с места и пошла.

«Провожать вышли всей деревней, — с грустью подумал Иван, — торжественно».

Ему надоело строить предположения, томиться неведомым, он старался думать о постороннем, не имеющем ничего общего с его заботами.

Рядом скрипело большое заднее колесо телеги. Старая железная шина его порядком истерлась и, видимо, скоро лопнет, да и спицы его уже поиспрели, а это последняя телега в деревне. Последняя. На выбоинах она скрипела с надсадой, казалось, что в ней вот-вот что-то сломается, — но нет, колеса, качаясь на стертых осях, переваливались через колдобины и катили дальше, не спеша и молча.