Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - [15]

Любой арабист прошёл через лёгкий шок от обилия в языке слов, звучащих для русского уха не совсем, скажем так, прилично. Например: «Я биляди…» — чёрт-те что подумать можно, а это всего лишь патетическое обращение к родине: «О, страна моя». А если сказать по-арабски: «О, страна наша Япония!» — получится ещё задорнее: «Я билядуна Ябаниййя» — и молодые раздолбаи особенно нажимали на «…ниййа», чтоб уж совсем ядрёно звучало. Ну а китайскую фразу: «Лиса тоже не может ответить воробью» — «Хули ебу хуй хуйда хуйняо», — весь курс выучил одновременно с самими китаистами.

А на следующий год «порадовал» и английский, в котором Боря мгновенно почерпнул много нового. Попробуйте-ка быстро и с не очень английским, а скорее, с русским выговором произнести «chop is dish!» — безобидную, в общем-то, реплику о шницеле. Получится нечто, напоминающее невежливый вариант вопроса «зачем врёшь?». Или скажите по-английски «возле какой-то птицы». Получится примерно так: «ниээбёт». Ничего не напоминает? А вот младшекурсников это очень развлекало. Настолько, что такого рода хохмочки входили органично в курсовой сленг. Если хотел, скажем, кто-то чётко выразить свою позицию относительно «докапываний» младшего сержанта Новосёлова, то так сразу и говорил: «Возле птицы». И все сразу всё понимали — возле какой именно птицы и куда она полетит.

Впрочем, такого рода хохмочками «наедались» довольно быстро. А часто на них уже просто сил не оставалось. Правда, Борису, в отличие от доброй половины однокурсников, почти не приходилось встречать «забрезживший рассвет» в сортире, но он всё равно поначалу безумно уставал и совершенно не высыпался. А потом вдруг организм словно переключился, перенастроился, причем это случилось как-то резко, за неделю. И кстати, не у одного Глинского. Курсанты втягивались, кто раньше, кто позже. Борис втянулся практически раньше всех. По арабскому языку он быстро вышел на твёрдую «четвёрку», а к «пятерке», честно говоря, не очень и стремился. Преподаватели качали головами и вспоминали резюме на его сочинение: «Грамотный, но оригинальничает». Но Борис в данном случае совсем даже не оригинальничал. Всё было банально: за пятерку надо было очень попотеть, а тогда бы не осталось у него времени на периодические сбегания в самоволки.

Сбежать-то было не очень сложно, не с зоны же, а вот чтоб тебя не «зажопили», то есть не взяли за задницу, — тут много хитростей было придумано. Дело в том, что успех «самохода» обеспечивался, во-первых, тем, чтобы «беглеца» не искало начальство, во-вторых, надежностью увольнительной записки на случай встречи с патрулём, гражданскую-то одежду носить запрещали! С увольнительными разобрались быстро: мыли под краном уже использованную записку, предусмотрительно заполненную чуть разбавленными чёрными чернилами — они, в отличие от лиловой печати, хорошо смываются. Ну а потом вписывали нужное… Сложнее было «отмазаться» от начальника курса. Самая распространенная «отмазка» состояла в том, чтобы «товарищи по оружию» сказали, например, что курсант такой-то находится в лаборатории устной речи. А там-то особо никого никогда не искали. Так что в аудиториях самоподготовки надписи мелом на досках про якобы занимающихся в ЛУРе практически не стирались. И фамилия «Глинский» мелькала там чаще других. Надпись эта накладывала на оставшихся в аудитории особые обязательства, ибо означала: «такого-то не искать и в случае чего прикрыть любой ценой». Но и тот, кого «не искать», не имел права подвести прикрывавших его. Такая вот своеобразная «школа верности».

И кстати, с самоволками и самовольщиками, несмотря на то, что институтское начальство официально жёстко преследовало за эти «вопиющие нарушения воинской дисциплины», как-то так образовывалась любопытная тенденция: тех курсантов, кто никуда не сбегал и послушно занимался в аудитории, частенько отправляли на разные не очень приятные работы, типа уборки снега зимой на закрепленной за курсом территории. Не очень любили виияковские начальники слишком смирненьких, хотя официально, разумеется, это никак не декларировалось. А Глинский уже через год учебы освоился и оборзел настолько, что стал просто «асом самохода». У него явно прорезался настоящий талант — сбегать и не попадаться. Одногруппники считали, что Борис сбегает на полуофициальные выступления только-только начавших расцветать ВИА (вокально-инструментальные ансамбли — для тех, кто забыл) или на концерты потихоньку потянувшихся в СССР иностранных звезд. Или что Глинский сам на гитаре лабает в какой-то чуть ли не ресторанной группе. И это всё было, конечно, хотя и без ресторана. Но гораздо реже, чем казалось сокурсникам. Чаще всего Боря сбегал просто домой. И совсем не только из-за маминых рукотворных пельменей и пирожков (хотя и из-за них, конечно, тоже). Глинскому просто очень нравилось заниматься учёбой дома, отдельно, не вместе со всеми в аудитории самоподготовки. Это ж такой кайф: зубришь породы[9] глаголов, а заодно чаёк прихлебываешь и маминой ватрушкой заедаешь. Глинский-старший об этих «самоходах», конечно же, не знал. А Надежда Михайловна делала вид, что верит сказкам сына про «сегодня опять отпустили». К тому же Глинские жили не очень далеко от института — на «Парке культуры». После «тревожного» звонка от сокурсников можно было уже минут через сорок — сорок пять спокойно оказаться на территории института и в ответ на строгий вопрос: «Где вы шляетесь, товарищ курсант?» — невинно хлопать глазами: «Как где? В ЛУРе… а потом я ещё в столовую забегал, я там конспект на обеде забыл… еле нашёл, товарищ майор…»