Если бы они могли говорить - [27]

Вороной же шел всегда одинаково — стремительно вытянув вперед голову, время от времени настороженно к чему-то прислушиваясь, и тогда бывал особенно красив. Он не гарцевал, не вставал на задние ноги, не волочил слуг и не ржал. Выглядел спокойным, но был напряжен, нервно покусывая удила, вокруг глаз виднелась кроваво-красная пленка. И постоянно бросал на каурого молниеносные взгляды.

Однажды слуги выпустили жеребцов, как бы ненароком, и те сразу же налетели друг на друга. Это длилось всего мгновенье, потому как хаджи Петр тут же закричал с балкона, чтобы коней растащили в разные стороны. Между тем черный впился в каурого как змея, и, когда слугам все же удалось оттащить его в сторону, он изловчился и лягнул каурого. Удар был страшен, хоть и был нанесен не в полную силу. Иначе вороной мог бы убить даже самое сильное животное. После того удара каурый долго не мог ржать.

Слуги тотчас разделились на два лагеря, как всегда бывает, когда дело касается двух борцов. Одни болели за вороного, другие — за каурого жеребца. И потихоньку подготавливали их к решительной схватке, которая рано или поздно должна была произойти. Когда коням надоедал ячмень, им давали пшеницу, а пшеницу заменяли овсом. Гривы и хвосты заплетали в косички, чтобы те курчавились, расчесывали и чистили жеребцов, а потом смазывали деревянным маслом, от которого крупы их лоснились. Опробовали и другое средство: добавляли в еду горсть крапивного семени — от него конский волос становился блестящим, как шелк. Оба жеребца стояли в самых темных стойлах конюшни, куда почти не проникал свет, потому что чем дольше держать коней в темноте, тем злее и свирепее они станут, выйдя наружу.

Однажды хаджи Петр решил съездить с молодой женой в церковь. Церковь была в Сарнено, и пришлось заложить коляску. Как полагается богатому собственнику поместья, в коляску запрягли двух коней — вороного и каурого. Надели на них новенькие хомуты с кистями, на шею повесили синие бусы, сбрую украсили красными шнурками, в хвосты вплели красные ленточки. Одному коню гриву зачесали налево, а другому — направо. Когда в коляску запряжены жеребцы, то самолюбие хозяина щекочет то, что при въезде в село они принимаются ржать и несутся вперед, изогнув шеи, а гривы так и вьются по ветру.

Чтобы жеребцы не задирали друг друга, их разделили оглоблей, прикрепленной так, чтобы они не касались головами. С шумом и блеском съездили и благополучно вернулись. Но когда распрягали, не смогли удержать жеребцов, уже раззадоренных близостью соперника. Жеребцы бросились друг на друга, встали на дыбы, молотя противника копытами, заревели, словно дикие звери…

Потом слуги уже понарошку стравляли жеребцов, и те набрасывались друг на друга, с каждым разом стервенея все больше. Каурый разжирел, раздался в боках, его распирало, словно бочку. Большинство слуг его любило, радовалось ему, восхищалось им. Называли его «царским конем», «змеем», «богатырем». Вороного же, злонравного жеребца (он пытался и кусаться и лягать), называли не иначе как «холера», «цыган», «лопоухий черт», «черный дьявол»…

А вороной как будто и не старался завоевать их любовь. Он вообще сторонился людей, не любил заигрывать с ними, но и зла долго не таил. Будто жил в каком-то своем мирке, и все попытки вывести его из этого состояния, бесконечно злили его. Часто бывало, жуя сено в яслях, он вдруг замирал и прислушивался к чему-то, ведомому только ему. И тогда в темноте светились черные глаза, выражавшие бесконечную печаль. Но сколько бы он ни прислушивался, ничего не слышал. Тогда вороной успокаивался, и снова начинал хрустеть сеном.

Иногда по ночам, в завываниях вьюги, можно было различить неясные далекие звуки. Вороной настораживался и внимал этим звукам, напряженно вытянув морду. И вдруг ясно слышался звон бубенчиков, конское ржанье — это шел табун. Глаза черного загорались диким пламенем, он принимался бешено вертеться на месте и призывно ржать. И после этого еще дня два никак не мог успокоиться. А его соседи по стойлу, старые, смирные кони Алчо и Божко не переставали удивляться этому столь долгому беспокойству.

Но вот наступила весна, и вороной отправлялся в табун. В те времена возделанных полей было мало, земля заросла травой и бурьяном, таким высоким, что скотину вообще невозможно было увидеть, лишь слышалось тихое бряцание бубенцов. В табуне хаджи Петра было более ста кобылиц. Иногда где-нибудь на открытом месте табун выходил из травы, словно из леса: длинные темные ряды лошадей. Они идут, пофыркивая и мотая головами, чтобы отогнать надоедливых мух. Гремят тяжелые колокольцы: одни из них звенят глухо и мерно, звук других — мелодичный и ясный. Не каждая кобыла умеет носить звоночек, потому колокольцы повешены на шеи лишь самых крупных и самых старых кобыл: с широкой грудью и большими, обвисшими животами, что, однако, не мешает подвижности и легкости, с пышной гривой и светлыми глазами. Кобылки помоложе и выше, и стройнее. Среди них есть разные — и каурые, и вороные, и гнедые. Иногда среди кобыл более темной масти мелькнет белая или в яблоках, или наполовину белая, наполовину черная, какие можно увидеть лишь в цирке. Красивые, с лоснящимися крупами и длинными хвостами, они не задерживаются долго на одном месте, все бегут вперед, а бубенчики все звенят и звенят. Где-то тоненько заржет какой-нибудь жеребенок — и сразу же ласково отзовется мать. Но вот по зеленой траве стремительно летит черный жеребец. Грива у него развевается на ветру, время от времени он ржет, давая знать о своем приближении, хвостом хлещет себя по бокам. Приблизившись, он останавливается и начинает пастись вместе с табуном, но все равно не может успокоиться: оторвет клок травы, да так и застынет. Взор его устремлен куда-то вдаль, глаза горят.