Если бы не друзья мои... - [61]

Пришла ночь. Черные тучи обложили небо, прокатились раскаты грома. Пони дрожал от холода и страха, но наконец ему посчастливилось — так ему тогда казалось — он набрел на костер. Подкрадывался он медленно и тихо, пока не убедился, что никакой ловушки нет, только трещат горящие ветки и взлетают роем искры.

Пони сначала опустился на колени возле костра, потом улегся на папоротник, и то ли пережитое за день его утомило, то ли тепло разморило, но он уснул крепким-крепким сном.

Голодной курице, говорят, просо снится, а коню — овес. Но пони сроду не ел овса, и ему снилась просторная солнечная лужайка с высокой и сочной травой. Он жевал траву, рот его был полон густого вкусного сока, с губ падали хлопья зеленой пены.

К костру вернулись охотники с винтовками, с веревками.

«Глянь, что за гость!» — сказал шедший впереди и остановился.

Посоветовавшись между собой, охотники тихонько подкрались и разом набросились на пони.

Сначала он сопротивлялся, брыкался, кусался, его ноздри раздувались, из них бил густой пар. Он молил охотников, проклинал их, но все впустую — их нельзя было пронять никакими словами, тем более лошадиными.

Много горя хлебнул пони, пока попал в зоопарк. Тут ему отвели отдельный уголок, кормили самыми лучшими лошадиными лакомствами, чистили, мыли. Дети и взрослые стояли часами возле него, любовались горделивой шеей, белой звездочкой на лбу. Домашние животные ему завидовали, дикие злились и скрежетали зубами, но пони ничего не замечал, он смотрел отсутствующим взглядом куда-то вдаль, где, наверное, виделся ему родной лес.

Ему надели белый ремень на шею, повесили много позолоченных бубенцов, впрягли в ярко раскрашенную двухколесную тележку. Никто не смел не то что ударить, но и голос на него повысить. А он все покачивал головой, и бубенчики звенели. Дети думали, что это пони их развлекает, на самом же деле он вызванивал одно только слово: «Убегу! Убегу! Убегу!»

И он убежал. Однажды забыли запереть клетку, и пони исчез. На его место поставили другую лошадку. Но дети требовали: «Мы хотим нашу, с белой звездочкой на лбу».

Поди объясни им, несмышленышам, что в плену для пони жизнь не в жизнь.

Дядя Ваня замолчал. Кто-то обратился к Кузьме:

— Ну что, Кузьма, скажешь? Пони-то сбежал…

— Так на то у него четыре ноги…

— А у тебя на то голова на плечах…

На столе догорала коптилка, отбрасывая тусклую полоску света. В печурке давно погас огонь. На куске фанеры, которым забито окно, появилась изморозь. Резкие порывы ветра долетали сюда, в палату. Из дальнего угла коридора послышалась знакомая мелодия — кто-то на разбитом рояле играл «Священную войну». Нам хорошо знакомы слова этой боевой, суровой песни, они тревожат и зажигают сердца. Слушаю и гляжу на Алвардяна, у него в глазах загорается огонь, погасить который сможет только смерть.

«МОГИЛЕВСКИЙ»

В нашей палате почти все способные двигаться, слушать и говорить проявляли огромный интерес к географии. О чужих, о дальних краях разговоров не было, любознательность пробуждалась с необычайной силой лишь тогда, когда речь заходила о Белоруссии, о белорусских лесах и особенно о лесах Могилевской области. Жаль, что очень мало было таких, кто мог бы сообщить нам об этом крае что-нибудь имеющее практическую ценность.

Дядя Ваня хорошо знал Полесье, край густых и дремучих лесов, многочисленных рек и речушек, непроходимых болот и трясин. О белорусском заповеднике, где ему доводилось бывать, о Беловежской пуще, подробно рассказывал Тихон Терехов, санитар соседней палаты, человек лет пятидесяти. В его глазах частенько вспыхивал мальчишеский задор, и тогда совсем невозможно было определить его подлинный возраст.

Слушая их, каждый из нас старался запомнить самое важное — то, что могло пригодиться в будущем. Могилев был одним из крупных промышленных центров Белоруссии со значительным рабочим населением, и мы не могли себе представить, что между городом и лагерем нет связи.

Алвардян спросил у Зоринкина:

— Доктор, как вы думаете, выкарабкаюсь я?

Александр Иванович развел руками:

— Что мне вам сказать? У вас остеомиелит грудной клетки. Сами понимаете, будь другие условия…

— Спасибо, — поблагодарил Алвардян, — впервые вы говорите со мной как мужчина с мужчиной.

Было заметно, что и сам доктор плох: темные круги под запавшими глазами, мертвенно бледные губы… Он обратился ко мне:

— А с вами что делать? Долго держать вас тут не могу, а выписать — погибнете.

— Очень благодарен вам, доктор, за все, что вы сделали для меня, а дальше… поступайте, как сможете.

Доктор мягко пожал мне и Алвардяну руки и, уже уходя, произнес:

— Глупые мальчишки, за что вы меня благодарите? Доброй вам ночи, мальчишки…

— Доброй вам ночи, доктор…

Назавтра — что случилось? — мы не узнали Зоринкина. Он был гладко выбрит, халат выстиран, к гимнастерке подшит белоснежный подворотничок, сапоги — их уже давно пора бы сменить — начищены до блеска, волосы тщательно зачесаны. Он даже пошутил с Кузей.

Подойдя к нашим койкам, доктор сказал:

— Вчерашний разговор забыть! В наших условиях врач обязан уметь все. Его, — показал он на Алвардяна, — сразу же после обхода отвести в перевязочную, а этому, — доктор, глядя на Глеба, кивнул в мою сторону, — помогите спуститься на первый этаж — от того, как он проделает это «путешествие», зависит многое.