Если бы не друзья мои... - [60]

Через несколько дней все женщины и девушки, работавшие в лазарете медицинскими сестрами, куда-то исчезли. Одни говорили, что их отпустили на свободу, другие — что их перевели в городскую больницу, но правы, думаю я, были те, которые полагали, что их отправили в другой лагерь.

Тогда-то мы почувствовали, чем была для нас Прасковья Михайловна. В самые трудные минуты тяжелораненые, больные всегда просили:

— Позовите тетю Пашу.

И было ли это среди ночи, поздним вечером или на рассвете, она сразу являлась, ни о чем не спрашивала, а присаживалась к больному и, гладя ему руку, перебирая мягкими пальцами волосы, вытирая влажной тряпкой пот со лба, говорила тихо, спокойно ласково:

— Крепись, солдат!

СКАЗКА О МАЛЕНЬКОЙ ЛОШАДКЕ ПОНИ

— Женя, сегодня я в лагере снегиря видел, а сорок — видимо-невидимо, стаями летают.

Эту новость сообщил до крайности худой, обросший черной щетиной мужчина, стоявший возле своей койки, опершись на две палки. Вместо правой ноги болталась пустая штанина.

— Дядя Ваня, какие они? — спросил слабый голосок.

— Обыкновенные. Снегирь красный, а сороки с белыми грудками, сороки-белобоки…

У двенадцатилетнего Жени Антонова лицо густо усеяно крупными веснушками, а глаза окружены морщинками, как у старика. Уже больше трех месяцев лежит он в этой палате с тяжелым ранением. Женя здесь единственный, кому сестры смогли раздобыть подушку, рваный матрац и растрепанное одеяло. Воспитанник артиллерийской части, мальчик во сне и в бреду зовет какого-то майора, плачет и просит прийти забрать его отсюда. Он получает двойную порцию баланды, несколько картошек, ему подсовывают и лишний кусок хлеба, но все равно его никак не удается поставить на ноги.

— Уже несколько раз, — рассказывал мне Глеб, — наш главный врач обращался в комендатуру с просьбой разрешить перевести Женю в городскую больницу, но все ходатайства остались без ответа.

Больше всех привязался к Жене Кузьма. Долгое время не мог я понять истоки этой дружбы. Позднее мне стало ясно: и Кузьма и Женя самозабвенно любили слушать сказки.

Сказку про маленькую лошадку пони они с Кузьмой готовы были слушать сколько угодно. Рассказывал ее бывший педагог дядя Ваня — и, уступая их просьбам, не один раз. Поэтому я хорошо ее запомнил.

Начинал дядя Ваня обычно так:

— Ты, Кузьма, в Москве бывал?

— В Москве? — Кузьма снимал с головы рваную меховую шапку и чесал бритую голову. — В Москве… Гм… Гм… Знаешь, сколько раз я там был?

То, что случилось с ним давно, много лет назад, Кузьма прекрасно помнил, события же последнего времени улетучивались из его памяти без следа.

— Ну, а маленькую лошадку, пони называется, ты видел?

— Чего не видал, того не видал, — признавался Кузьма.

— А Женя видел и даже катался на пони.

— Да ну?! — Лицо Кузьмы выражало неподдельное восхищение.

— Честное слово, — клялся Женя, — сейчас ты услышишь, как поймали эту маленькую лошадку.

Дядя Ваня говорил тихо, и Кузьма, боясь упустить хоть одно слово, весь превращался в слух и от других требовал того же.

— В густом, дремучем лесу жила семья маленьких лошадок. Их привезли туда то ли из Шотландии, то ли из Японии — точно не скажу, не знаю. Но одно мне доподлинно известно: жили они дружно, держались всегда вместе и поэтому никакого зверя в лесу не боялись.

Был среди них один пони, что вел себя не как все: то отстанет, то вперед забежит, то в одну, то в другую сторону ускачет.

«И-го-го! Пони! — кричали ему лошадки. — Не отрывайся от нас, заблудишься ненароком или зверь какой нападет на тебя, кто тебе поможет?»

Но пони был молод и глуп, и казалось ему, что нет на свете никого сильнее, ловчее и умнее его.

«И-го-го! — отвечал он. — Кто всего боится, тому в лесу не житье, а мука».

Однажды пони гонялся за солнечными зайчиками, прорывавшимися сквозь густую листву. И один такой зайчик завел его, как злой волшебник, далеко-далеко. Пони задирал голову, подпрыгивал, ему казалось, что вот-вот поймает его, а тут откуда ни возьмись ветерок как подует, ветви как закачаются, и зайчика как не бывало. И вот пони изловчился, подпрыгнул и уже прижал его копытом, да тут тучка по небу проплыла, солнышко прикрыла, и зайчик — тю-тю, пропал, а пони смотрел и не понимал, куда он девался.

Бежал пони, бежал и забежал в такое место, где росли одни липы, а там, где растут липы, всегда полно пчел. Как набросились на него страшные, злющие пчелы! Правда, он не испугался их, скакал, бил копытами, махал хвостом, тряс гривой, но спасли его… ноги: убежал он от пчел.

Потом он, запыхавшийся, остановился возле маленькой осинки. Едва держался на ногах от усталости.

«И-го-го! Где вы?» Пони ржал, пони звал, но то, что он принимал за ответ, было лишь эхом его собственного голоса. Догнать эхо оказалось не легче, чем поймать солнечный зайчик. Можешь прыгать, можешь даже летать, эхо к себе не допускает. Не дает поймать себя — и все тут!

Долго блуждал пони по лесу. Если бы друзья сейчас слышали его голос, они бы его не узнали — куда девалось звонкое, радостное «и-го-го!».

Теперь все его пугало — стук дятла по стволу, шорох падающей шишки, журчание лесной речки, шум ветра. Все он теперь видел и слышал по-иному.