Если бы не друзья мои... - [104]

Но не Тимошу, который стоял несколько мгновений, непонимающе моргая большими выпуклыми глазами, а потом сонно зевнул, взорвал ответ Забары. Его интерес к разговору, затеянному Алексеем Николаевичем, уже погас. Сорвался с места другой — Морозов, который только на днях выписался из лазарета. Он скрежетал зубами от злости.

— На красных работаешь, паскуда! — раскричался он. — Тебе, герой, голову оторвать мало!

Близорукие глаза Морозова были сейчас не светло-зелеными, как обычно, а почти белыми от ярости и одновременно холодными, как плавающие льдинки. Так вот он какой, этот стройный, скромный на вид молодой человек! Допустим, что пионером, комсомольцем он никогда не был. Но с той минуты, как он появился на свет, отец и мать мечтали, что их сын вырастет человеком, ч е л о в е к о м. А он, кто он? Трус? Нет! Трус тот, кто в минуту опасности думает не головой, а ногами. Может, он был другим, но его исковеркал неожиданно налетевший вихрь войны? Неподалеку от лазарета стоит сломанный тополь. Совсем недавно на нем опять появились зеленые побеги. У Морозова было достаточно времени, чтобы задуматься над жизнью. Так вот до чего он додумался! О таких людях народ говорит: сорную траву с поля вон.

Ветер ерошит тонкие, преждевременно поседевшие волосы Алексея Николаевича. Его лихорадит. Худые, костлявые руки дрожат. Но взгляд его открыт и непреклонен.

— Героями, Морозов, да будет тебе известно, не рождаются. Была бы у тебя хоть капля совести, ты бы еще, быть может, стал если не героем, то хотя бы просто человеком. Мой батя говорил: не трудно дерево посадить, трудно его вырастить, чтобы устояло оно в непогоду, чтобы ветер его не свалил, мороз не побил. Наше горе — не выстояли мы и гнием, как поваленные деревья. Садись, парень, и не пугай меня. Поверь, напрасно, напрасно стараешься. Хочешь, запиши мое имя и фамилию. Забара Алексей. Наборщиком я был в типографии. И домашний адрес могу сообщить. Не беспокойся. Я уже никуда не убегу. Видишь, кровью харкаю. — Забару душил кашель. Синие жилки на щеках обозначились резче. Он сплюнул в тряпочку кровавую пену. — Не стесняйся. Беги за Мироновым. Не зря ведь говорят, что холуй хуже хозяина… Чего молчишь? От тебя с души воротит, как от паука.

Откуда-то донесся скрежет танковых гусениц, а затем женский голос завел тихую, давным-давно забытую песню. В этот вечер грустные слова ее и печальная музыка звучали особенно тоскливо, переворачивая душу у тех, кто сидел в мучительном раздумье у костра. Только Мальцев пытался еще шутить, но и в его шутках радости не было.

Скоро полночь. Давно уж погас свет в окнах домов. Где-то плачет ребенок. Изредка тишину нарушает топот солдатских сапог. Вот и луна выглянула из-за туч и осветила все вокруг мягким, ласковым светом. Даже сторожевые псы забыли о своих обязанностях и не лают на нее. Только кому-то из стражи хочется погасить ее, и в воздух взлетают три желтые ракеты. Но луна уже успела одарить своим живым светом почти каждую крышу, каждое окно. А ракеты, не успев догореть, мертвыми падают на землю.

От костра никому не хочется уходить. Напоминаю Забаре:

— Больной, пора в палату. Пошли.

Все стали собираться. Не позже двенадцати приказано быть в казарме. Атлетически сложенный парень, с волосатыми жилистыми руками, бронзовым загорелым лицом, потянулся, зевнул, и неожиданно из его глаз покатились слезы. Сплюнув сквозь зубы в огонь, он сказал:

— Честное слово, я готов заснуть здесь, у костра, и больше никогда не просыпаться. — И в голосе его почувствовалась боль человека, за спиной у которого нелегкая, путаная жизнь.

Алексей Николаевич, который уже стоял на пороге, повернулся к нему:

— Глупости. Это тебя червяк страха гложет. Подумай как следует и ты поймешь, что все зависит от тебя. Не надо только быть огородным пугалом — куда захотят, туда поставят.

Не место и не время сказать Забаре, как бесконечно я благодарен ему за то, что он не побоялся сказать правду этим людям. Конечно, взывать к совести Морозова — это то же, что пытаться горстями перетаскать песок пустыни. Спасибо Забаре за то, что он его распознал, показал его другим, но не потерял веру в тех, что еще могут стать людьми.

Забара очень устал и, безусловно, нуждается в покое, но до утра осталось всего несколько часов, и мне хочется еще столько у него узнать, столько ему рассказать, что я не выдерживаю и спрашиваю:

— Алексей Николаевич, неужто они не перейдут к партизанам?

Его молчание затянулось. Я уже потерял надежду получить ответ.

— Понимаешь, — наконец заговорил он, — мне кажется, что порядочные люди зачастую очень похожи друг на друга. Но каждый подлец — экземпляр, единственный в своем роде, и почти невозможно предугадать, что такой тип может предпринять. Невозможно потому, что думает он только о своей собственной шкуре, а на все остальное ему наплевать.

Я с ним согласен, но все же повторяю свой вопрос. Забара глотает немного горького овсяного кофе и говорит:

— Это зависит от разных причин. Пока, полагаю, попытаются лишь очень немногие. Плохо будет, если их всех до единого сочтут шпионами.

— Значит, надо предупредить партизан.