Если бы не друзья мои... - [103]

— А может, он и не пижон вовсе? С первого взгляда трудно разобраться.

— А кто? — Саша вытер рукавом вспотевший лоб и разгоряченное лицо.

— Откуда мне знать? Молчи, вот он идет.

Константин позвал меня — он хочет посмотреть, где лежит гудрон.

В кладовой низкий потолок, и Мальцеву приходится стоять согнувшись. Мы забираемся в дальний угол, где лежат бумажные мешки с цементом.

— У Забары, — шепчет он, — к тебе просьба. Как только у костра соберется побольше народу, скажи ему. А если надо будет, помоги добраться туда.

— Этого я не сделаю.

— Трусишь? Крамеца боишься?

Я стараюсь не обращать внимания на его колкости.

— Забара в тяжелом состоянии. У него высокая температура. Сегодня ветрено. Вы представляете себе, чем это может для него кончиться?

— Он сам все прекрасно знает. Сейчас не время для лишних разговоров. Я уступлю ему место у костра. А ты вынесешь одеяло и укроешь получше. Погоди, не спеши. Своему напарнику ты доверяешь?

— Да, — ответил я резко, обиженный за Сашу.

— Один из вас должен стоять у выхода и в случае чего предупредить свистом.

— Ладно.

Прожорливая пасть костра требует пищи. Языки пламени то наливаются алой кровью, то багровеют, как бы предупреждая: жухлые листья, сухая трава не годятся, не бросай также тряпок и прочей пакости. Жирные клубы удушливого дыма прогонят тебя. Хочешь, чтобы костер горел светлым, ясным пламенем, подбрасывай побольше сухих дров. Тепло и свет будут тогда звать и манить: поди сюда, постой, не уходи. Смотри, как, тебе на радость, пляшет пламя, как сплетаются и расплетаются огненные языки.

Может, это всего лишь игра моего встревоженного воображения, но почему тогда к костру слетелись не только ночные бабочки, но и давно выписанные больные, которые бог весть какими путями получили разрешение прийти сюда?

Трудно сказать, кто больше дымит, наш костер или те, что окружили его плотным кольцом. Мальцев сидит верхом на бревне. Многие из собравшихся уже, кажется, под мухой.

Чей-то грубый смех. Чей-то сиплый голос. Парень с тяжелыми плечами, тяжелыми руками и тяжелым взглядом упрашивает Мальцева:

— Константин, расскажи о своей Матильде.

Мальцев молчит.

— Не упрямься, чертушка, — не отстает тот от него.

Мальцев тянется к нему и что-то шепчет на ухо. Парень истерически хохочет.

Другой, с зычным голосом, говорит, будто продолжая давний спор:

— Плевать я на все хотел. Желаю взять от жизни все, что можно, и еще немного сверх того. Луны нет? Чихать на луну. Мне и звезд хватит. Хотя, откровенно говоря, и они мне на черта сдались. По мне что береза, что сосна — все едино. Велят мне, я их все повалю. Пусть только кормят досыта. Сегодня я живой — и баста.

— А ну как партизаны, которым нужны и солнце, и луна, и звезды, и березы, завтра угодят в тебя пулей? — спрашивает его сосед.

— Почему в меня, а не в тебя? — Он оглушительно сморкается и осторожно дотрагивается пальцем до синяка под глазом.

— Какая разница? Ведь это я так, к примеру.

— Какая разница? Нет, вы послушайте этого болвана. Ведь хоронить-то будут того, в кого пуля попадет. Вот сидит Мальцев. Он и его трубачи уже давно отрепетировали отходную по каждому из нас.

— Эй, шакалы, кто упоминает имя мое всуе? А что будет, если партизаны, — говорят, они стрелять умеют, — всех вас перебьют? Сколько же раз за день прикажете мне топать на кладбище? О моих ногах кто-нибудь подумал?

— Молчи, музыкант, — не на шутку злится сиплый, — нас посылают в самое пекло, а тебе жалко лишний раз в дуду подудеть. Какого же черта вы здесь нужны?

— Сейчас я тебе все разобъясню. В лагере для военнопленных ты был? Стало быть, тебе известно, что немцы требовали, чтобы и там мы топали бодро-весело. Завтра умрешь от голода, побоев, сторожевые псы тебя разнесут в клочья, а сегодня песни пой. Тем более здесь. С музыкой мы вас проводим. А тех, которые останутся в живых, с музыкой встретим. Не исключено, что такому, как ты, достанется крест… на грудь, конечно. Пожалуйста. И тут без музыки не обойтись.

«В лагере для военнопленных»… Кто бы они ни были, те, что сидят здесь, рана еще слишком свежа, и не могут они теперь, коль скоро слова эти уже произнесены, говорить о чем-нибудь другом.

С каждой минутой напряжение нарастает, атмосфера накаляется. Даже сиплый с ужасом вспоминает о недавнем прошлом.

— Было время, — глубоко вздыхает он, — когда я уже ходить не мог. «Тимоша, — сказал я себе, — каюк тебе». А теперь я хочу выжить, обязательно выжить.

— Вопрос только, как выжить: как человек или как трус?

Эти слова произнес Забара. Он не дождался меня и сам пришел, чтобы подлить масла в огонь. Мальцев уступает ему место, а сам начинает палкой ворошить костер. Огненные мячики с треском рвутся в ночное небо и чертят в чернильной тьме огненную дугу.

Тимоша не понимает Забару, но чувствует — этот человек, непрошеным ворвавшийся в разговор, хочет его оскорбить. Он требует:

— Не напускай тумана. Кто трус? Я?

Алексей Николаевич, с трудом глотая воздух, отвечает, даже не повернув к нему голову:

— Наверняка еще не знаю. А пока мой тебе совет: спрячь-ка руки в брюки, сиди и не рыпайся. Что мы с тобой трусы, доказывает мундир на нас. Что? Я не прав, что ли?