«Если», 2012 № 07 (233) - [19]

Впрочем, я и так знал почти всех. И психоаналитика Фрейда, и того итальянца, с которым познакомился на прошлогоднем конгрессе в Триесте — он построил атомную батарею в помещении факультета естественных наук. Его называли Фремо или Ферми. Собралось еще много именитых гостей, люди искусства, журналисты.

Часы стояли на постаменте посреди лаборатории. Совершенно обыкновенные часы, разве что работающие на атомной энергии, так что Ферми и его помощники присутствовали здесь неспроста. И часы, и атомная батарея, занявшая место бывшего бассейна, имели весьма скромный вид.

— Эти часы были вчера установлены в присутствии мастера Захариуса, великого часовщика, и доктора Диеллиба, который пожелал лично опечатать их. То же время, секунду в секунду, мы выставили и на вторых часах, являющихся точной копией первых.

Пока Альберт объяснял все это, двое присутствующих один за другим привстали. Захариус мне заговорщицки улыбнулся; когда-то он был учеником моего отца.

Тем временем Альберт торжественно положил руку на какой-то предмет, накрытый тканью.

— А вот и вторые часы! — воскликнул он с неподобающим пафосом.

Он медленно снял ткань, открыв нашим взорам точно такие же часы и точно также опечатанные. За исключением одной детали: минутная стрелка отстала на три минуты.

— Глядите! — воскликнул Альберт.

В ответ Фрейд заметил, что уже достаточно потерял времени на всякие пустяки. Демонстративно достал записную книжку и погрузился в свои заметки. Какой-то незнакомый офицер выразил удивление, что часы мэтра Захаруса тоже могут отставать. Кто-то встал и, не попрощавшись, вышел. Альберт постучал о край стола, призывая всех к тишине.

— Часы мэтра Захариуса настроены самым лучшим образом, просто вторые отправлены в будущее на три минуты вперед, и эти три минуты пролетели для них, как одно мгновение, за которое стрелка просто не успела сдвинуться. Перед вами очевидное доказательство того, что путешествия во времени возможны. Необходимо лишь достаточное количество энергии.

Упала свинцовая тишина, которая тут же взорвалась бурей негодования. Кто-то громко упрекнул Альберта, что он перепутал шестое февраля с первым апреля. Все начали покидать лабораторию. И я не был ни первым, ни последним, кто так поступил. Честно говоря, тогда наши мысли занимало совсем другое: приход Гитлера к власти и то, что может последовать за этим.

Время пошло гораздо быстрее, чем этого хотелось бы. Фердинанд издал июльские законы, Альберт уехал в Париж, откликнувшись на приглашение Луи Перго возглавить кафедру в Сорбонне, оставшуюся вакантной после кончины мадам Кюри. До его отъезда нам так и не удалось увидеться.

Что касается меня, то я попробовал протянуть еще немного при новых законах. Но, будучи евреем, я в конце концов был вынужден уступить кафедру современной истории венгру.

Отныне только австрийцы, в чьих жилах не текло ни капли еврейской крови, мадьяры и чехи сохранили право преподавать в университете. Я же был вынужден удовлетвориться должностью преподавателя лицея.

За июльскими законами последовали майские декреты 1936 года. В то время как во Франции восторжествовала социалистическая революция, французы провозгласили равенство с жителями отдаленных колоний и сделали Дакар второй столицей, Австро-Венгрия погрузила своих граждан в еще большее неравенство. Как и многим собратьям по несчастью, мне пришлось отказаться от преподавания, и я стал служащим в городском архиве. Многие из моих бывших коллег предпочли изгнание. Но я был слишком привязан к Эмме и ее родителям, чтобы принять такое решение.

В 1939 году такие, как я, потеряли право занимать любые государственные должности. Надо было как-то выживать, к тому же возникла новая опасность в виде молодежных уличных банд — «арийцев», как они себя называли. Именно тогда на меня вышла подпольная организация.

Я знал, что эти люди помогают всем гонимым и преследуемым, но все же старался держаться от них подальше. После всего, что произошло, они казались мне одной из причин, по которым власти выдвигали против нас столько нелепых обвинений. Тем не менее я решил с ними связаться в надежде, что мне помогут с отъездом, если дела пойдут уж совсем плохо.

Примерно в то же время я получил письмо от Альберта, он звал меня в Париж. Многие преподаватели уехали в университеты, открывшиеся в Африке и Индокитае, что предоставляло широкие возможности для научной работы. А еще Альберт спрашивал, могу ли я прихватить с собой кое-какие бумаги, забытые им при отъезде. Альберт оставил их в университете, а точнее, в шкафу лаборатории. Я немедленно направился за ними.

Но я упустил из виду, что для нас, евреев, все кардинально изменилось. Мало того что я лишился права преподавания, мне еще пришлось обзавестись особым паспортом, украшенным большой красноватой печатью. Этот паспорт надлежало предъявлять на каждом углу, а с 1938 года стало обязательным ношение желтой звезды.

Я снова увидел дверь, в которую входил сотни раз. Охранник-полицейский презрительно вернул мне паспорт и посоветовал уйти, пока мной не занялась какая-нибудь молодежная банда. Подобных случаев становилось все больше и больше. Старых профессоров и бывших служащих били и оскорбляли прямо на улице, причем никто даже не думал за них заступаться. Прохожие отворачивались, делая вид, что ничего не замечают, а императорская полиция не предпринимала никаких попыток арестовать дебоширов.