«Если», 2012 № 02 (228) - [35]

— Тебя это выводит из равновесия, — улыбнулась она одними губами.

— Да! — воскликнул он. — С тех пор как мы перестали чувствовать друг друга, я потерял ощущение правильности того, что делаю. То есть…

— Я понимаю, — прервала она его. — Это заметно по твоим работам, и удивительно, что никто из твоих биографов не обратил внимания на даты.

— Никому не пришло в голову, — усмехнулся он, — сделать самое простое.

— Ты хотел простоты, а получил обыденность.

— Я не жалею, — твердо произнес он, и она на секунду отвернулась, чтобы он не заметил выражения ее лица.

— Мне тоже не о чем жалеть, — сказала она. — Но ты не за тем приехал, чтобы вспоминать то, чего никогда вспоминать не хотел, верно?

Крыши домов на противоположной стороне Цюрихского озера сверкали на солнце и выглядели отсюда, с набережной, нотными знаками, зримой музыкой, которую можно было прочесть.

— Кванты, — сказал он. — И умные люди, замечательные ученые. Бор. Гейзенберг. Шрёдингер. Умнейшие. Но уводят физику с пути ее.

— Кванты, — удивленно повторила она. — О чем ты? Премию ты получил именно за разработку квантовой теории.

— Да! — воскликнул он. — Энергия распространяется квантами. Физические поля квантуются. Это математика. Но они… — он произнес «они» с неожиданной смесью уважения, презрения и даже некоторым страхом, — они уверены, что весь мир подчиняется законам вероятности и никогда не предугадаешь, как закончится тот или иной элементарный процесс. Посмотри, вот летит чайка: да, я не знаю, нырнет она или взмоет в небо. Я смотрю на тебя и не знаю: улыбнешься ты сейчас или скажешь колкость, после которой мне только и останется, что встать и уйти. Я не могу предвидеть такие простые вещи, потому что на самом деле они подчиняются огромному числу законов. Но если бы мне были известны все твои душевные побуждения, все твои страхи и эмоции, все рефлексы и инстинкты (это сложно, но сложность преодолима), я сумел бы предсказать, что ты сделаешь в следующую секунду так же точно, как восход солнца.

— Глупости. Я и сама не знаю, что сделаю в следующее мгновение: расплачусь или мило улыбнусь. А ты при всем своем уме недалеко ушел от Лапласа.

— Ты понимаешь, что я хотел сказать!

— Да, — согласилась она. — Ты так и не смог смириться с тем, что миром управляют законы случайности, а не определенности.

— Видишь ли, — произнес он, следя взглядом за чайкой, которая сначала опустилась на воду, но в следующее мгновение взмыла высоко в небо и исчезла в его иссиня-глубокой вышине, — если бы миром управляла случайность, мы бы сейчас не сидели здесь и не разговаривали о вещах, в которых, кроме нас двоих, никто ничего не понимает.

Она внимательно посмотрела ему в глаза.

— Ты впервые говоришь эти слова, — медленно сказала она. — Раньше ты был более жестким… и жестоким.

Он покачал головой.

— Жестокость… Мы все равно не смогли бы жить вместе.

— Не смогли бы, — согласилась она. — Но Эльза… Ты мог бы придумать что-нибудь менее жестокое.

— А если я влюбился? Как раньше в тебя?

— Оставим это, — быстро сказала она и сделала движение, будто хотела прикрыть его рот своей ладонью — знакомый жест, так она делала всегда, когда его слова казались ей неправильными, обидными, глупыми… — Оставим, — повторила она. — Ты уже третий раз начинаешь разговор и уводишь его в сторону. Боишься? Ты всегда был немного трусом, верно?

— Нет, — он не желал признавать очевидное. Очевидное для него было менее понятно, чем странное, непривычное.

— Ты хочешь говорить о квантовой физике, — с удовлетворением сказала она, отметив минутную над ним победу и желая предаться давно забытому ощущению.

Он промолчал, поняв ее чувства и позволив им на этот раз проявиться в полной мере. Он знал по старой памяти, что только так можно пустить ее сознание в свободное плавание по волнам интуиции, из которого она приплывала со странными идеями; он, бывало, интерпретировал ее слова по-своему и оказывался прав, и все получалось, но без ее несносной интуиции его математический поезд не сдвинулся бы с места и до сих пор буксовал бы на какой-нибудь промежуточной станции.

Однако о квантовой физике они не говорили никогда. Наверное, потому что в то время, когда Шрёдингер опубликовал свою первую работу, они жили порознь, встречались редко, и он уже не поверял ей свои сомнения, да и сомнений у него становилось все меньше и меньше, хотя ошибался он (она читала его работы и следила за его дискуссиями) все чаще и чаще.

— Вселенная возникла из первоатома, — сказала она.

— Возможно. — Он решил, что теперь она уводит разговор в сторону. — Но какое отношение…

— Помолчи, — сурово сказала она. — Ты, как всегда, нетерпелив. В первоатоме ничего не было, кроме света. «Да будет свет!» — сказал Бог. И стал свет.

— При чем здесь… — начал он раздраженно, но она не позволила ему договорить фразу, которая, по ее мнению, была еретической. Как и он, она не верила в Бога, но, в отличие от своего собеседника, понимала, что ее вера или неверие ничего не означают, потому что Он есть.

— Был свет, — повторила она. — Фотоны. Те самые…

Она всего лишь напомнила ему весну почти тридцатилетней давности, когда они сидели рядом, склонившись над большой тетрадью, исписанной формулами. Два почерка — его и ее, а цепочка формул одна. Начало квантовой теории излучения.