«Если», 2010 № 04 (206) - [91]

Сандра показала ему два поднятых больших пальца, откинула голову, подставляя лицо солнцу, и бросила:

— Валяй.

— Насколько я могу судить после ознакомления с величайшим романом в истории чи, — начал Карлсон, — а также после консультации с научными статьями об их литературном каноне, написанными в наших лучших университетах — я отыскал их через гипертекстовую сеть, — проза чи всегда пренебрегала сюжетом, персонажами и даже темой. Вся она состоит из сгруппированных пояснительных фраз.

Сандра поболтала в воде ногами:

— Интересная формулировка.

— Исторически сложилось так, что типичный роман чи всегда сосредоточен на проработке самых подробных деталей о предмете, какие только можно вообразить. Например, в вазе стоит один цветок. Какого сорта этот цветок? Они это протоколируют. Где он был сорван? Они описывают район и все его экономическое развитие. Какая это ваза? Они описывают ее форму, а потом на нескольких страницах повествуют о художественной школе, создающей такие вазы. В следующих главах препарируется состав глины, из которой ваза сделана, и указывается, почему гончары предпочли именно этот материал. Затем они переходят к столу. Пропустим этот отчет. Потом начинается описание комнаты и подробнейший рассказ о мельчайших-деталях каждого предмета мебели в ней, и если они хотят продемонстрировать отчаянную смелость, то и персоны, сидящей на стуле где-то в этой комнате. Они живописуют эту персону, не упуская ни малейшей подробности ее генеалогии. Единственное, чего они никогда не сделают — это не позволят подобной персоне встать и участвовать в истории, потому что неприлично, это будет предательством той тонкости изложения, которую предпочитают чи. И кстати, если они все же сделают нечто такое, то наверняка забудут о некоторых более важных деталях, наподобие точной степени вытертости ковра в том месте, где стоит персонаж. Именно подобную многослойность, это навязчивое накопление подробностей — и чем более обыденных, тем лучше — интеллигенция чи и считает искусством. Я пока все правильно излагаю?

Сандру передернуло:

— Правильно. И подумать только, мне когда-то было нелегко воспринимать Джойса и Пруста.

Но Карлсон все еще разогревался:

— Романисты-чи стремятся настолько подробно описать единственный статичный момент, что остальной мир у них может лишь подразумеваться, в то время как даже самый неторопливый писатель-человек движет повествование во времени, а детализацию осуществляет лишь в минимальной степени, только чтобы обогатить рассказ — он описывает самое необходимое, исходя из предположения, что некоторые детали несущественны и потому могут быть опущены. Писатель-чи, приглашенный на симпозиум вроде этого, способен дотошно перечислить все предметы, содержащиеся в ящике стола ученого, живущего напротив дома, в котором разворачивается действие романа. И такое описание нельзя высосать из пальца, потому что если он не приведет его в своей книге, ему будут задавать этот вопрос не один и не два раза, а каждый раз при публичном обсуждении его романа. Вот почему все их самые уважаемые книги достигают объема не менее двух тысяч страниц. Вот почему они становятся еще толще, когда к ним добавляются примечания литературоведов. Короче говоря, их идеал романа — это неподъемная дубина, которой невозможно кого-то отлупить… Я прав?

Сандра ударила пяткой по журчащей воде, породив серебристую дугу брызг.

— Да, прав. Но с этим ты не можешь сражаться, Брайан. Это их мир, их эстетические стандарты. Если ты когда-нибудь скажешь им в лицо, что их литература — полный отстой, тебя обвинят в грубости человеческих чувств и неспособности оценить изысканные тонкости их текстов.

— Ну, это я и так знаю.

— И подражать их писанине ты тоже не сможешь. Уж поверь, некоторые из нас уже пытались. Напиши десять страниц в истинной традиции чи — и заработаешь косоглазие. Напиши пятьдесят — и захочешь покончить с собой. Напиши сотню — и можешь навсегда утратить способность писать что-либо публикуемое в человеческом пространстве. А если все же ухитришься добраться до конца — кстати, один из нас смог, пару лет назад, — то не сумеешь защитить написанное в той степени, в какой им требуется: как бы ты ни старался, они все равно отыщут противоречия или дыры в описаниях и раструбят о твоем поражении еще громче. И окажется, что ты напрасно занимался самоистязанием.

— Это я уже понял, — сообщил Карлсон. — И совершенно не намерен повторять этот опыт.

Сандра несколько секунд вглядывалась в его лицо, нахмурилась, увидев в его глазах уверенность, и снова подняла фонтанчик брызг.

— Но ты говорил, что можешь их одолеть.

— Уверен, что могу, — ухмыльнулся Карлсон.

— Ради святого Жюля, как?

Карлсон взял камень и швырнул его в ручей, с удовольствием отметив смачный «плюх» и разлетевшиеся брызги, и с особым удовольствием представил, что текущая вода — это литературная традиция чи, а камень — его особый будущий вклад в эту традицию.

— А очень просто: использую их традицию против них же… Давай трогаться. Думаю, настало время поговорить с остальными.

* * *

Через два дня настала очередь Эверетта Финна усесться на горячую сковороду. Как обычно, он не смог написать что-то новое за неделю, миновавшую со дня последнего потрошения, поэтому чи воспользовались пунктом контракта, не дающим приглашенным авторам-людям просто забить на свои обязанности, и запланировали дискуссию по одной из его прежних работ: в данном случае очень милому автобиографическому рассказику о первой космической прогулке десятилетнего Эверетта. Финн получил за него какую-то мелкую литературную премию и все еще испытывал к нему теплые чувства, хотя и считал теперь подростковой прозой. Битых три часа чи добивались от него полной диссертации по орбитальной механике, вплоть до указания точного объема корабельного воздуха, попавшего в космос, когда открывшаяся дверь шлюза выпустила героя в вакуум. Финн придерживался своей обычной стратегии угрюмых односложных ответов почти до конца публичного избиения — и в этот момент, как было заранее оговорено, позволил голосу дрогнуть и разрыдался, уткнувшись лицом в ладони.