«Если», 2010 № 04 (206) - [68]

Иван Сергеевич испуганно машет головой.

— Хорошо, — говорю я. — Согласен. Приеду через три месяца. Но не позже. И в следующий приезд мне бы очень хотелось получить от вас приятные известия.

Иван Сергеевич сразу оживляется.

— С тобой всегда приятно иметь дело, Евгений. Три месяца — клянусь! Ровно три. День в день. А о билетах не беспокойся. Мы тебе их завтра с утра в гостиницу доставим с курьером. На вечерний рейс. Из брони администрации…

Мы прощаемся, усиленно делая вид, что остались довольны друг другом. Но он прекрасно понимает, что я недоволен. А я понимаю, что чиновник просто пытается оттянуть время. Он обо мне ничего не знает, поэтому на всякий случай побаивается. Но Сильвестра он боится гораздо больше. Он, как никто другой, понимает справедливость местной поговорки: "Что хорошо для Сильвестра, то хорошо для Бодайбо". Зато я знаю, кто и зачем заручился поддержкой Сильвестра, чтобы вытащить из детского дома мальчика Сашу. Прости меня, Саша. Надеюсь, когда все успокоится, а про тебя все забудут, ты хотя бы не вернешься в приют…

Улыбаясь пожилой администраторше, я возвращаюсь к себе в номер. Запираю дверь на засов, снаряжаю запасной магазин для «Глока». Сегодня я еще в относительной безопасности, но лучше быть готовым к неожиданностям. В восемь мне предстоит еще одна встреча. Потом я хочу немножко помотаться по городу и поздним вечером поужинать в ресторане «Самородок». Возвращаться в гостиницу буду поздно. А вдруг какие-то хулиганы на выходе из ресторана или на входе в гостиницу захотят проверить карманы приезжего лоха? С местных-то что взять — они в большинстве своем бедны, как церковные крысы.

Перед уходом я притормаживаю у стойки администраторши, небрежно перебрасываюсь с ней свежими новостями, почерпнутыми из передач единственного местного телеканала, как бы невзначай предупреждаю, что собираюсь посетить «Самородок», и уже со спокойной душой направляюсь к магазину в трех кварталах от гостиницы и набиваю сумку подарками: апельсинами, конфетами, пряниками, печеньем и вафлями. В ближайшей к магазину подворотне нахожу фамильный УАЗ братьев Максимовых. За рулем самый младший, Кеша. А старший, Пётр, уже ждет меня в приюте, где он за копейку трудится истопником, а по совместительству подрабатывает разнорабочим и ночным сторожем. Пётр — соль бодайбинской земли. Его я очень уважаю. За три года у нас ни разу не возникало разногласий…

— Сторов, Еня! — искренне радуется мне Пётр, сильно шепелявя и улыбаясь беззубым ртом. — Как ывес?

— Да твоими, понимаешь, молитвами! — Я охлопываю по плечам низкорослого якута. — А как там мой паренек? Не скучает?

— Номально, номально, — кивает головой якут. — Сасись, сисяс посову!

Пётр ненадолго исчезает, а когда возвращается в кочегарку, то ведет за руку слегка прихрамывающего шестилетнего мальчишку по имени Боря. В этот момент мое сердце начинает подавать сигналы уже откуда-то из области желудка.

— Сасись, Боя! — Пётр подставляет табурет.

Но мальчик не торопится. Он останавливается на пороге и смотрит на нас исподлобья. Судя по грязным штанам со следами чужих ботинок, рваной женской кофте, свисающей почти до колен, синим кругам под глазами, зеленой скуле и треснутым стеклам очков, жизнь его воспитывает исключительно в строгости.

— Привет, Боря, — говорю я намеренно бодрым голосом, а сам в это время выкладываю на кривоногий столик сладости. — Кто это тебя так разукрасил?

— Пасаны, — коротко комментирует Пётр и гладит нахмуренного Борю по голове. — Ты не бойся! Ты сасись, кусяй!

— Дело, как говорится, молодое, — киваю я. — Ты, Боря, не теряйся. Все, что видишь на столе — твое. Что не съешь, то с собой унесешь, с пацанами разделишь. А меня ты совсем не помнишь?

— Ты мой папа? — с надеждой поднимает брови Боря.

— Ну, можно и так сказать. Не в буквальном смысле, конечно, но все равно…

Боря моих слов не понимает. Да они ему и не требуются, собственно. Он уже услышал в моем ответе желаемое слово «папа», и его уже все устраивает. Он охотно забирается на табурет и жадно набрасывается на конфеты "Полет".

— Ты это, парень, так плотно не налегай, — запоздало спохватываюсь я. — Иначе на неделю в туалете поселишься…

Боря замирает и непонимающе смотрит на старого якута. Но тот лишь гладит Борю по голове и шепчет:

— Пасаны, да…

— Петя, оставь меня с ним на полчасика, ладно?

Якут бросает взгляд на Борю и исчезает. Мы остаемся одни.

В кочегарке зябко. На закопченных стенах проступает влага, с потолка сурово взирает голая лампочка в сорок свечей. Пока мальчишка занимается пряниками, я рассматриваю небольшое хозяйство Петра — стол, стул, два табурета, старый крашеный шкаф с железной посудой и топчан, накрытый жестким шерстяным одеялом, — и вспоминаю кандидата медицинских наук Райского, над которым когда-то потешались все нейробиологи России. Юный Райский занимался исследованиями гиппокампа — парной структуры в толще полушарий головного мозга. И даже выстроил собственную теорию, которой по молодости и глупости пытался поделиться с умными коллегами. Как предположил Райский, у некоторых младенцев этот самый гиппокамп на стадии эмбрионального развития при определенных условиях не формируется, зато вместо него в мозгах могут образоваться две области с более сложной структурой, чем даже у коры.